Сибирские огни, 1987, № 5

рил каждому слову, слезы умиления-восторга заволакивали глаза, а где-то под спудом оставалась щемящая боль. Детская душа — душа, а не сознание — занята мучительным поиском идеала. А получалось, что нечего искать: он уже есть. Один на всех — безупречный и незыблемый! Только слишком монументальный, чтобы поместиться в детской душе. Его признание было не столько желанным, сколько целесообразным. И была в том какая-то половинчатость, недосказанность, а в мыслях о нем — тайна... Образцом героизма подавался побег Его из нарымского края, из Парабеля... В эти места была сослана и семья Федора. Бежать оттуда с детьми, всей семьей потруднее, чем одному. Было страшно и голодно. Героического не было. Привезли их зимой в деревню Галка. В риге для сушки снопов поселили восемь семей. Слезы и голод, бесконечные толки о чем-то страшном и непонятном. Запомнил немногое. Старуху, дышавшую через золотой фестон в горле, Большую Софью — женщину на две головы выше любого мужчины, крики и ругань баб, заунывный детский плач, упорное чирканье отцовского напильника. С утра мужиков угоняли на работу. Отец был старше других. Он обреченно сутулил спину и выходил из риги. Другие матерились, он молчал. Мать, глядя вслед, начинала причитать. С работы приходили затемно, и отец то из кармана, то из-за пазухи доставал изогнутые гвозди, куски колючей проволоки, устраивался возле топки — другого освещения не было — и начинал что-то гнуть, вытачивать. Мелькал челнок, и на круглых таловых обручах вырастал фитиль для ловли рыбы, вязанка тонких прутьев превращалась в мордушку. Ближе к весне ребятни поубавилось. Не раз и не два звучал над общими нарами зловеще-удовлетворенный голос: — Слава тебе, господи! Еще один отмучился! В одну из муторных ночей в конце марта творилось что-то неладное. Взрослые ходили, спорили и ругались шепотом. Ясно отпечатался только низкий голос Большой Софьи: — Всем подыхать! Пусть не мучатся!.. Днем вслед за пронырливым Филькой, ступая по снегу босыми ногами, пробрался за поветь. Большая Софья родила двойню. Завернутые в тряпицы младенцы лежали в небольшом ящичке. Один не подавал признаков жизни. Другой еще беззвучно шевелил губами... Как-то поутру ворвались в ригу стражники комендатуры. И сразу к матери:— Где твой мужик? За сыном махнул? — На работу пайшов,— мать плакала, божилась. Она не на шутку испугалась. Феде же показалось, что в голосах стражников нет зла — сами они тоже были из «лишенцев». Когда появился отец, мать набросилась на него с попреками. Он молча вывалил перед ней из старого мешка две огромных, как тогда показалось, не виданных ранее рыбины — налимы — и с десяток чебаков и окуней. ...Ощутил во рту вкус налимьей чудо-печени. Болезненно дернулся живот.— Придет же такое в голову! — чертыхнулся и полез в карман. Но разгрызть сухарь не смог: зубы шатались, болели десны. Плюнул — кровь. Отрезал тоненькие пластики шпика, клал в рот, рассасывал, как леденец. Через час от шпика остался только запах, исходивший от немецкого штыка. Сытость не пришла, чувство голода обострилось... Вместе с рыбой в темную ригу лишенцев пришла надежда на выживание. Отец по-братски делил свою добычу, мужики ухитрялись как- то выгораживать его на принудительных работах- После ледохода таежная речка Галка расщедрилась: рыбы хватало всем. Отцу помогал одиннадцатилетний Вася. Зазеленела тайга-кормилица. Отец знал десятки съедобных трав. Тут незаменимым оказался Федя. В тайге не блудил. Каждый день при- 18