Сибирские огни, 1987, № 5

ренько свою любовь к нему, как картошку, выбросила в вагонное окошко. Скамейки«, право же, неотразим, он весьма и весьма одаренная натура, ибо не без успеха у самых разных женщин играет роль Дон Жуана и генерала. И они ему верят. И не только душой, но и всем, чем располагают: честью, молодостью, домом, кошельком и, конечно же, готовы служить ему верой и правдой и собственным телом, да вот беда... Окамейкин болен еще более серьезно, чем Апокин. Скамейки« — импотент. Именно в этой болезни сокрыт злой корень его преступных талантов. Зависть к здоровым людям и месть, особенно глупым женщинам, движут Скамейкиным. Роль у заслуженного артиста РСФСР А. А. Лосева столь сложна и противоречива, что в пору взмолиться... Играть ведь нужно одновременно заурядного мошенника и доктора наук, негодяя и элегантного Андрея Андреевича, афериста и генерала, да еще и неотразимого Дон Жуана. Не все позолоченные и смазливые женщины, а именно к денежным и красивым приставал Скамейкин, могли оказаться дурами. Стоило хоть одной из них заподозрить «генерала» в несоответствии и... Лосев в роли Скамейкина, что бы ни делал, остается «обаятельным и элегантным». У него как будто бы нет ни задачи, ни охоты разоблачать Скамейкина перед зрителями. «Почему бы?»— мучился я вопросом до конца спектакля. Но лишь увидев другой — с В. Е. Бирюковым в этой же роли, пришел к выводу, что просто-напросто Лосев не позволил себе выйти из режиссерской трактовки пьесы, в то время как Бирюков подчеркнул в своей работе, что играет, прежде всего, негодяя, а не маску ловкача, обаятельного и элегантного. Роль Феди исполнял симпатичный, спортивного телосложения Ю. К. Усачев, и тем не менее воплощал Федю — плюгавого и смешного — весьма убедительно. Невезуч Федя прежде всего потому, что не самостоятелен, безволен. Не может он постоять за себя, за свои чувства и убеждения перед такими авторитетами в воровском мире, как Скамейкин. Федя и Аэлиту не предал бы, дождись она его после отсидки за кражу цистерны, но ведь у Аэлиты — коль с глаз долой — из сердца вон. Пришел другой, и она Федю больше не жалеет и не любит. Кто же следующий, после Феди, избранник Аэлиты? Доблестный инспектор угрозыска, который Скамейкина задержал и изобличил? Ведь Аэлита загодя попрощалась навсегда с Федей: «Дорогой Федя! Как ты там живешь? У нас уже март. Цветок я поливаю... И вчера начала снова копить деньги на телевизор...» Но нет, не купить ей, бедненькой, телевизор и на этот раз, так как скорее всего, по логике вышесказанного и увиденного, накопленные деньги пойдут как и прежде на любовные эксперименты. Может быть, с инспектором, которого она тотчас же, как исчез Федя, решила любить. Да! Вот так сразу: решила, и вот она любовь! По рецепту зрительницы И. Ульяниной нам бы следовало пожалеть не только Аэлиту, но также инспектора. Он-то, сердешный, оказывается, дал промашку, при пер­ вом знакомстве с Аэлитой в поезде не понял, что ей нужно любить, иначе бы он стал героем ее романа сразу после изоляции Скамейкина. Так и далее потечет жизнь у Аэлиты: инспектора сменит какой-нибудь плохонький, невезучий милиционер, а там, глядишь, из тюрьмы некто более вальяжный подоспеет... Актрисе В. Л . Мороз, по замыслу драматурга, полагалось бы задыхаться от негодования и отвращения к своей героине. Ан нет... Аэлита — самая, простите, курьезная загадка спектакля. Играет Мороз с большим профессиональным подъемом, но играет совсем не то, что ей полагалось бы, если бы она по-человечески задумалась — какой дурной пример, образец для подражания она преподносит зрительницам: женщинам и, в особенности, девушкам,— этим вот самым городским и сельским школьницам, по случаю каникул заполнившим театр, — поэтизируя и романтизируя дурные стороны Аэлиты и ее извращенные взгляды на любовь. Аэлита по Радзинскому — олицетворение дурной страсти любви, страсти самого низкого пошиба. Актриса призвана играть гротескный, карикатурный в данном случае образ. Ее забота — донести до зрителя идею, главную мысль произведения — как не надо любить. В трактовке же В. Мороз страсть Аэлиты всемерно оправдывается, а сама она — обиженная, обделенная, несчастная женщина, ничуть не сомневающаяся в том, что так, как она любит, так и надо любить, чем и вызывает восторг и умиление у зрительницы и рецензента И. Ульяниной: «Поразительна все же Аэлита-Мороз! Она и на сей раз совершит бросок из отчаяния, из глухой беспросветности к состраданию, именно пожалев, полюбит». Ах, если бы так! Но ведь не полюбила же Апокина, вернувшегося к ней? А вот мерзавца из мерзавцев Скамейкина три года ждала. Экая у нее вселенская любовь, простирающаяся над любыми границами, игнорирующая политические системы, противоборствующие идеи, законы, нравственные категории гражданственности, долга, совести... Любовь для Аэлиты — превыше всего. Она даже на миг (и мы тому свидетели) не задумалась, что Скамейкин отпетый негодяй. Не услышала она и Федю, когда тот сказал, что готов искупить свою вину перед обществом. («Милицию давай! Милицию мне!»). И вот эту, в общем-то, низкую страсть Аэлиты В. Мороз старается представить красивой, притягательной, и эту же самую благопристойную ложь рекламировала, пропагандировала И. Ульянина: «Мечется на сцене исстрадавшаяся Аэлита и вопрошает себя — как же жить дальше, кажется, сил больше не осталось. И сама себе ответит — жить можно, только вновь поверив, только с любовью...» (Слов таких в пьесе нет.— П. М.) И далее: «Трагична, казалось бы, развязка, а восхищаешься героиней и думаешь — «Да здравствует любовь!» Ибо только любовь созидает». Экая инфантильность! Как же на нее закрывать глаза, если в эту романтическую маску рядится дезориентирующая идея безнравственной, абстрактной, внесоциальной любви, которая разрушает судьбы, жизни, 161