Сибирские огни, 1987, № 5

шіименты и, кстати, спрашивает про Федю: «Вы его любите по-прежнему — после всего?.. О н а . Я его жалею. Я всегда жалею... А потом уже люблю... А потом люблю, пока люблю.., Это счастье — любить... И н с п е к т о р . Как же я не понял... Вам нужно любить,,. Он а . Как же вы не поняли. Мне всю жизнь нужно любить... Это даже как-то смеимо... Это, если хотите, ненормальность, пришелец... Но вы не подумайте... что я какая-то распущенная... Я просто хочу любить. Хочу любить и все. У меня пересыхают губы от этой жажды любить, пришелец... (Безумно). А вы вправду пришелец с Марса? О н . Я вправду пришелец. Он а . Как хорошо... Тогда я полюблю вас... Это не страшно. Ведь вы все равно скоро улетите на Марс. И не успеете меня обмануть! О н. Ну, конечно, конечно... вы полюбите меня... Он а . Да! Да! Я полюблю! Как хорошо любить... Если у вас есть какие-то любимые вещи... или любимые люди... Вы только, мне намекните, и я их тотчас — всех немедленно полюблю, Меня хватит! Во мне горы любви! ...Только не бойтесь моей любви, ладно? Ладйо? Ладно? Ладно?» Все это Аэлита говорит в безумном состоянии. Оно обычно для нее, и потому веры к речам этой женщины не остается ни на грош. А вот автор рецензии, оказывается, поверила. Драматург всеми доступными ему средствами показывает, убеждает, что Аэлита отнюдь не положительная героиня, что так любить и влюбляться, как это делает Аэлита, ни в коем случае не следует, однако рецензентша решила (что по сути кощунственно), что любить нужно только так, как любит Аэлита. В пьесе поставлены все точки над і. Остается последний штрих из пьесы в пьесе. Актриса, автор и режиссер выходят на поклоны к зрителям, кланяются, обнимаются, целуются. А к т р и с а (кланяясь, шепчет режиссеру). Вполне можно было спеть Окуджаву... Р е ж и с с е р (шепчет в поклоне). Это у другого режиссера... В другом спектакле. А к т р и с а (кланяясь, нежно шепчет). Садист! Р е ж и с с е р (кланяясь, страстно шепчет). Каботинка! Занавес. На языке Актрисы режиссер и автор — «однояйцевые близнецы» и садисты по отношению к ее воззрениям. Против этого возразить трудно. Но и то, что Актриса и Аэлита духовно и нравственно такие же близнецы, напрашивается само собой. Режиссер обозвал Актрису каботинкой, а сие означает, что Актриса везде и всюду стремится к артистической славе, блеску, внешним успехам, привносит в жизнь искусственность, манерность, притворство. Именно эти качества и роднят ее с Аэлитой. Вернемся еще к одному очень важному откровению Актрисы: «Все, что я передумала, все, что перестрадала, не доиграла... Для чего? Чтобы играть эту дурищу! Самое смешное — я хочу ее играть. Не пото­ 160 му, что хочу ее играть. А потому, что хочу — играть! Играть! Играть!» Аэлита живет, чтобы любить во имя любви; Актриса — ради того, чтобы играть во имя самой игры. И Аэлита, и Актриса полностью исключают для себя всякие социальные, гражданственные помыслы. Потому-то и любовь для любви у Аэлиты, и игра во имя игры у Актрисы — нонсенс! 3. КТО ВИНОВАТ В ФАЛЬСИФИКАЦИИ? Лукавый и дюжий талант драматурга достаточно поводил меня за нос по журнальным страницам: художественных загадок и ловушек в пьесе хоть отбавляй. Я радовался, что автор, как художник и гражданин, не покривил душой, и с этим доминирующим чувством шел вместе со стайками сельских школьников, приехавших приобщиться к культурной жизни Новосибирска в дни зимних каникул, в «Красный факел». К сожалению, цель моего посещения была несколько иная: хотелось не с чьих-то слов, а самому убедиться — действительно ли и как именно единственное в своем роде произведение искусства превращается в театральный ширпотреб. Любой образ — сценический, живописный, литературный, лишенный жизненных корней,— надуман. В таком случае живописное полотно будет восприниматься, как мазня; спектакль, как шутовской балаган; актерская игра — кривляньем, а литературный опус — графоманством Начало спектакля увлекло. Я спохватился лишь, когда начал гадать: каков же он, Апокин, предающий Аэлиту? Он представлялся мне эдаким баловнем, маменькиным сынком, до того заласканным, что даже печень у него, закормленного, запичканного сладостями, расстроилась. С такою мамою, похоже, молодому Апокину не удалось сыскать юную, красивую и заботливую «няньку» своей печени, вот и засиделся в женихах, пока не оплешивел, пока всевидящая судьба не свела его с Аэлитой, доброй, но, как и он, хотя совсем по другим причинам, разминувшейся со своей цветущей молодостью, Они целых пять лет поддерживали визитно-брачные отношения. Диетические заботы Аэлиты об апокинской печени не прошли бесследно. Апокин малость поздоровел и в поисках не забытого идеала любви, способного произвести потомство в лоне семьи, приглядел-таки себе двадцатидвухлетнюю цесарку, Однако же эта цесарка, нетрудно предположить, что в будущем она — точная копия Аэлиты, не рискнула преодолеть барьер пошаливающей печени и возраста Апокина. Ее лишь на три любовных года хватило. Куда деваться стареющему и болезненному Апокину? Он возвращается к Аэлите. Но любовь Аэлиты к нему не пережила и недели. Апокин в исполнении В. Н. Чумичева не смешон. Он вызывает естественные чувства сожаления и упрека. Почему? Аэлита даже с сомнительной, гипертрофированной добротой нужна Апокину, а вот Апокин со своим трезвым умом Аэлите не нужен. Она быст