Сибирские огни, 1987, № 5

«Трагична, казалось бы, развязка, а восхищаешься героиней и думаешь: «Да здравствует любовь!» Ибо только любовь созидает».— Но позвольте, уважаемый рецензент! Сколько можно кликушествовать о любви? Что же, в конце концов, удалось Аэлите создать своей любовью?.. Более или менее порядочный объект любви у Аэлиты один — Апокин, но и он предпочел Аэлиту «молодой цесарке». Почему?.. Ничто не мешает нам предположить, что Апокин, как и Аэлита в Скамейкина, а потом и в Федю, влюбился в «цесарку» да еще возмечтал создать семью, коря себя в душе за то, что несколько с этим опоздал, проведя с Аэлитой целых пять лет и «пролелеяв» свою печень... Да и с чего вдруг нам верить, что Аэлита любила Апокина, судя по тому, что и как с ней происходило дальше. Апокин, Скамейкин, Федя... меняются у нее, как стеклышки в разбиваемом любовном окошке. Из этого следует, что Аэлита так будет «любить» до самой старости, пока достанет сил. Все это, извините, по-другому называется, а рецензент горячо, бездумно и страстно восклицает: «Да здравствует любовь!» — Так как же нам быть? Как рассудить эти две точки зрения на Аэлиту, а также на любовь? Абстрактную и жизненную, сиречь настоящую... — Беда наша в том и состоит, что слишком много писалось и пишется поныне общих, стертых слов обо всем, и прежде всего о любви. А правда в этой словесной мути, как рыба в застойной, тухлой воде, выживает с трудом или погибает. По традиции, если угодно, по закону русской классической и советской литературы каждый, взявшийся за поэтическое, прозаическое, драматургическое, критическое или публицистическое перо, призван доискиваться до истин нравственных, духовных, тех, которыми живет не какой-то отдельный субъект, а в целом весь народ. Именно эти истины и требуется выводить из мути на чистую воду, чтобы они не хирели, не задыхались в няше чьих-то нечистоплотных, более чем безыдейных и конъюнктурно-приспособленческих писаний и деяний. Слава мой распалился, что называется, добела. Я пытаюсь успокоить: — Вполне возможно, Ульянина увидела иной спектакль, нежели тот, который ставил режиссер?.. Мог и режиссер «самовыразиться»: они же отбили, отстояли, заполучили себе право, в ущерб праву авторскому, ставить свое «прочтение», а не пьесу, что написал драматург. Пресловутое «по мотивам», объявляемое или предусмотрительно скрываемое, можно найти практически в каждом спектакле. Для многих и многих современных режиссеров даже произведения классиков стали лишь удобным подспорьем для утверждения собственного творческого «я» в ущерб самому классиче- кому произведению, его идеям и художественным достоинствам. А мотив — хоть и элемент произведения, но не все произведение. Устрани штрихи, детали и все прочие «чуть-чуть», перелицуй, и не станет произведения, останется лишь мотив. Не потому ли время предает забвению все эти бесчисленные режиссерские выкрутасы, находки, прочтения «по мотивам», а классические произведения остаются нетленными? 156 — Вот именно! — вновь вспыхнул приятель.— Радзинский хоть и не классик, но драматург серьезный, безнравственностью в пьесах не грешит. Меня прямо-таки бесит, что режиссеры так самовластно расправляются с пьесами, перелицовывают авторские трактовки и порождают на сцене нечто худшее, чем идейно-художественный брак, как это квалифицируют трафаретно и устало пишущие критики... Чертовски обидно и то, что «Красный факел» — театр уважаемый, актеры Мороз, Лосев, Чумичев несомненно талантливые и составляющие ядро труппы вместе с Бирюковым, Покидченко, Леме- шонком, Гаршиной, Харитоновым, дают повод так трактовать увиденное на их прославленной сцене. Потому рецензия и возмутила меня. Она вслед за спектаклем подменяет общечеловеческие и в особенности наши национальные русские понятия и представления о любви, спекулируя, прикрываясь в то же время вечными постулатами любви: чуткостью, добротой, верой и доверием, состраданием, жертвенностью и прочими... В кабинете уже сизо, но Слава вновь достает сигаретную пачку. — Целомудренная любовь и любовь напрокат, сам понимаешь, отнюдь не идентичны. Последняя названа народом абсолютно точно, но это определение оказалось в ряду непечатных. Оно хоть и родственное, близкое к печатной «проституции», но все ж запретное. При параллельном переводе этих слов с латинского и русского мы выясним следующее: оба они означают осквернение, обесчещивание. Но если латинское обозначает позорное явление в антагонистическом обществе, и еще то, что это обусловленная бесправием и необеспеченностью продажа женщинами своего тела с целью добыть средства к существованию, то наше русское, непечатное из-за ложной стыдливости надо полагать, выражает позор любого общества, где женщина, как и мужчина, имея все права, и не только своим трудом, но и зачастую трудом мужа обеспечена всем необходимым, и тем не менее, в погоне за острыми ощущениями, отдает свое тело напрокат любовникам, если живет при муже, а если предпочитает жить без оного или обесценила себя до того, что не может его заполучить, то отдает себя случайным партнерам или сожителям... Что же это, как не разврат, не бесстыдство и цинизм?.. Изощренные в демагогии прикрывают свой позор целомудренными стремлениями и поисками не какой-нибудь там, а настоящей любви. Ан в переводе с демагогического имя этим искусницам — женщина легкого поведения, публичная, гулящая, потаскуха, шлюха, падшая... И «бескорыстная любовь напрокат» — я считаю, и всякий нормальный нравственный человек вправе считать, — ничем, кроме собственно женской распущенности и подвигающей женщину к падению распущенностью мужской, не вызвана. Разводы, алименты, неполные семьи, безотцовщина, детские дома в мирное время, сиротство, пьянство, демографический спад, ущербная, неэффективная трудоспособность, нередко нечестный, а то и проститу- ционный, паразитический образ жизни. Все это дает право каждому порядочному, честному человеку негодовать. Наше общество устало от этого позора. Смыть,