Сибирские огни, 1987, № 5

Минут через двадцать показался бок убитой лошади. Под глубоким снегом туша не отвердела. Через пять минут вырубил солидный, килограммов на тридцать, кусок мяса. Понюхал: не пахнет. К его приходу в подвешенном над костром ведре кипела вода. Сержант Апреликов отрезал куски мяса и бросал в кипяток. Все молча стояли вокруг. Через полчаса послышались голоса нетерпеливых: — Сколько можно варить? — Горяче сыро не бывает! — Не пора ли заговеться? Пока разрывали молодыми зубами недоварившееся, не первой свежести мясо, Федор чувствовал себя именинником. Не прошло и часа, как по животу словно полоснули острым лезвием. На лбу выступила испарина. Боль отступала и набрасывалась с новой силой, судорожно сжимала живот. На ходу расстегивая штаны, отбежал за камень. Та же участь постигла и остальных. — Ну, накормил, мать твою!.. — О-ох! Чтоб тебя на том свете!.. На несколько часов взвод управления утратил боевую готовность. — Лучше месяц хлеба в глаза не видеть, чем есть такую дохлятину, — рассудительно говорил сержант Маслаков, когда главная беда миновала.— Все нутро повывернуло. Нет, меня больше не проведешь на мякине. Вот если бы оно замерзло, тогда... — Сроду такого не помню,— вторил ефрейтор Царьков.— Будто живого ежа проглотил, а он пляску в животе устроил. Удружил, Атрош- ка, удружил! — Помолчи, ирод! — почти простонал кто-то.— Без тебя тошно! Два дня Федор ходил как побитый. На третий кто-то неуверенно заметил: — Надо было кипятить часа два-три —оно бы и ничего, может... — Заткнись! — А может, правда? — вмешался третий. —Засуетились: скорей, скорей, «горяче сыро не бывает!» А еще через день опять снарядили Федора за кониной. Снова стонали, чертыхались... Зарделась северная часть окоема. Сначала узкой и бледной полоской. Полоска вздрагивала, ширилась, на глазах, подчиняясь неведомым ритмам, меняла краски и формы. Движение чаще всего было с запада на восток. Пока восточная сторона оставалась неподвижной и густела до темно-красного цвета, западная ширилась, светлела, меняла оттенки: медно-красный, желто-медный, оранжевый, светло-лимонный, пробежала зелено-голубая волна, а за ней — вполнеба — кумачово-яркое полыхание. На какую-то долю секунды остановилось, застыло, затем вздрогнуло и завихрилось, заклубилось в неистовой пляске голубого, зеленого, красного и сотен их оттенков. Небо как бы распалось на несколько видимых частей, и каждая из них несла свою неповторимую и текучую цветовую гамму, совершая трехмерное движение сразу: вверх-вниз, вперед-назад, направо-налево. Но хаоса не было. В беспрерывном движении формы и цвета —удивительная гармония. Северное сияние действовало гипнотически. Долгими зимними ночами, дежуря на наблюдательном пункте, Федор смотрел на него часами и не мог наглядеться. Зачаровывало приобщение к высшей красоте. Снисходительно усмехался над человеческими полузнаниями: «Всеми цветами радуги!» Самая яркая радуга не дает даже отдаленного представления о северном сиянии. Радуга — попевка рядом с величественной симфонией сияния. Симфонией, которая никогда не повторяется, а всякий раз создается заново, и всякий раз вызывает неповторимые переживания. Стоило остановиться, затаить дыхание и прислушаться — краски начинали звучать, вызывая то печаль, то ожидание, то восторг... 13