Сибирские огни, 1987, № 5

либо! Значит, он научится — хочет того мать или не хочет, скорее всего она, конечно, не хочет — но ребенок все равно, мягко говоря, впитает с молоком матери всю эту атмосферу, и ничего хорошего от этого ребенка, между нами говоря, в дальнейшем не жди... Поверьте моему опыту, я старше вас намного,— ребенка с таким фундаментом в характере не перевоспитают никакие общественные организации — ни пионерская, ни комсомольская, ни даже... милиция. — Неужели это так... капитально? — Да. Это очень капитально. Это на всю жизнь. Вы помните, в детстве у вас был, наверное, этакий ванька-встанька. Как ты его ни крути, ни клади, он все едино поднимается головой кверху. — Конечно, помню. Был такой у меня. Такой облезлый. — Вот видите: облезлый уже, а все равно его ни вправо, ни влево не свернешь, правда? — Точно. — Так вот ребенку в раннем детстве на всю жизнь закладывают фундамент его будущего характера. И если этот характер заложен капитальный, то потом никакие дружки-товарищи не повалят парня. Поэтому и говорят: что в семье аукнется, то в обществе откликнется... Тонька все время слушала с широко открытыми глазами, кивала согласно головой — очень уж все убедительно получалось, а сама примеряла сказанное к себе с Колькой. Вроде бы все так — если по совести самой себе сказать — и в то же время немного не совпадает: не с ней рос Колька, не мог он от нее нахвататься попервоначалу своего детства всего плохого, что сейчас в нем есть. От деда с бабкой разве? Но ведь дед с бабкой школу не бросали и из дому не сбегали... Тонька мерила, примеряла — она признавала только абсолютную точность, только буквальное повторение. А он, этот в очках с черной оправой, все говорит и говорит — уже о чем-то другом, о далеком, вроде бы к их разговору не касаемом: о самолюбии женщины, о женской гордости, о женской постоянности и даже женском... темпераменте... Тонька ловит это вполуха... — ...такая женщина, как правило, считает, что она неотразима — молодая, дескать... огненная. А на самом деле такие обычно сами себя едва согревают. У них пылу, огня — всего-навсего горсточка. Горсточка! Маленькая горсточка, жару которой, вы меня извините, хватает только на любовника. А на сына или на дочь уже не остается, не говоря уже о матери, об отце... Ни с того ни с сего Тоньке вдруг стало жалко себя, всю свою жизнь, которая, наверное, действительно прошла не по той дорожке, что впору хоть плачь... Эх, вернуть бы сейчас все назад, думала Тонька, ни за что не поддалась бы всяким соблазнам, твердо бы стояла и, конечно, учиться бы пошла. И Кольку она возьмет в ежовые рукавицы, будет он у нее ходить по струнке. Об Кольке, конечно, и говорить нечего, вина ее, она признает.— По каким предметам он больше всего отстает? — перебила она мужчину.— Вы, наверное, новый завуч, правда? — Колька говорил, что у них второй завуч в очках. __ Нет, я вам сказал, что такой же родитель, как и вы. Не был на последнем родительском собрании, вот сейчас и пришел... А сам я писатель... Книжки пишу. У Тоньки лицо вытянулось — впервые в жизни видела живого писателя... С детства была уверена, что все писатели умерли еще в далекие времена, когда описывали ту возвышенную любовь, которая бывает только в книжках... Домой шла торопливо — не терпелось отыскать Кольку и хорошенько его выпороть, чтобы блажь из головы вылетела — это все, что Тонька вынесла из разговора с писателем. Немного и, видимо, ненадолго. 115