Сибирские огни, 1987, № 5

шесть!.. И тут же, будто чужой голос возразил: бывают и в двадцать шесть старухи... Нет, нет и нет! В старухи записываться она не жела- ет! Она — молодая, она — красивая, она — еще неотразима. Ьсли такими, как она, парни будут разбрасываться, тогда... Что тогда? Ну, что тогда?.. Уже разбрасываются — Костя бросил. Но ведь на Косте не сошелся белый свет клином. Кроме Кости есть парни... И Тонька стала опять стрелять глазами — прицеливаться то в одного, то в другого. Осечка одна, другая... Никак не уразумеет Тонька, что время идет, что ровня ее переженилась, а для молодняка зеленого она действительно стара. Остались забулдыги — те, у кого ни жены, ни пристанища путного... Но нет, Тонька не настолько опустилась, не настолько пала, чтобы водить их домой, поить и считать при этом, что они, подонки, делают ей одолжение... Прошло еще полгода. Как-то весной произошел перебой с пряжей. Послал мастер Тоньку на фабричный склад поторопить кладовщика. Прибежала туда, а там разгружают тюки с пряжей — только-только поступили. Наткнулась на здоровенного рыжего верзилу. — Где кладовщик? А он разинул рот и смотрит на Тоньку. — Ух, хороша, стерва! Откуда? — Я тебя спрашиваю, где кладовщик? — пятилась от него Тонька. У него рот до ушей. Глаза маленькие и сразу замаслились — так знакомо Тоньке, даже вступило под коленками. А он прижал ее к тюкам. Сграбастал. — Ого-го, ого-го,— хохотал. Давно не бывала Тонька в крепких мужских руках. Так это приятно очутиться в них. Только не тут, не на виду же у грузчиков среди бела дня обниматься с ним, с этим мордатым. Тонька верткая, проворная, юркнула ему под мышку и выскользнула. — Ух, стерва! — восхищался мордатый. — Я тебя спрашиваю, где кладовщик? На третий участок когда подадите пряжу? — Ты откуда такая взялась, а? — подступал он опять к ней.— Откуда, с какого участка? Стоявшие в сторонке грузчики посмеивались: — Степа, она же тебе говорит, что с третьего. — С третьего? Я приду к тебе, ладно? Как звать-то? Тонька резко повернулась и убежала, унося на кончиках пальцев ощущение упругого мужского тела — вот это сила! Стиснет так стиснет — косточки захрустят... И так захотелось Тоньке похрустеть косточками — потянуться, размяться, разогнать кровь. И только потом, в цехе, подумала: какой же он, этот Степа, должно быть, тупой!.. И тут же, словно оправдывая свои желания, возразила себе: а что, если он тупой, так и не мужчина?.. Так грузчик Степа стал появляться у Тоньки дома. Пил много. Говорил мало. Почти совсем не разговаривал. После каждой рюмки смотрел на Тоньку и краснел еще больше. Колька смотрел на него и злился — может, потому, что тот не замечал его и не оказывал ему никакого внимания. А может, потому, что тот никогда ничего не говорил, а только время от времени гладил жесткой, как наждак, ладонью мать по щеке и с разными оттенками восхищения — в зависимости от степени опьянения — произносил любовно-ласкательно: — Ух, стерва-а!.. Потом его рука падала на материно плечо — оно аж пригибалось, пальцы впивались в него. Колька видел, как мать морщилась, должно, от боли. Ему хотелось схватить молоток и огреть этого бугая с налившимися кровью глазами по башке. Но мать молчала и улыбалась как-то странно, лишь уголками губ. Глаза у нее медленно прикрыва- 108