Сибирские огни, 1987, № 5

ночью они располагались только в доте на самой вершине. К нему подползли вплотную, но что-либо предпринимать не имело смысла. И уходить не солоно хлебавши... Оглядываясь назад, Федор с удовлетворением подумал, что действовали смело, напористо, но обстоятельства складывались против них. Подумал так и устыдился: нашел о чем думать, когда и жизни-то осталось с гулькин нос. И мысли пошли какие-то шиворот-навыворот. А нужно ли было идти на ту высоту? А когда обнаружили группу, не ты ли несся сломя голову?! А что было делать? Одна за другой взлетали ракеты, взахлеб работали пулеметы, автоматы, надсадно ухали тяжелые минометы, в клочья рвали предрассветную темь разрывы снарядов. И все из-за тебя, из-за твоей бредовой идеи! А почему бредовой? Если бы в траншеях оказались немцы, тогда бы... А что тогда? Это еще на воде вилами писано. Представил лица разведчиков, всех вместе, потом каждого в отдельности. Какие хлопцы были! Возвращаться старой дорогой мимо Сарая — значит идти к немцам в лапы. Бежали напрямую по голому плоскогорью под перекрестным огнем. Падали, вскакивали, снова бежали. Страха не было. Страх пришел позднее, когда поняли, что потеряли ориентировку. Пока с обеих сторон гремела канонада, все было ясно. Попробуй теперь, когда все молчат, определи, где немцы, где наши?! В предрассветном полумраке со всех четырех сторон прорисовывались высотки, и со всех четырех сторон одинаковые. Наваждение какое- то! Сколько сот дней и ночей простоял Федор у стереотрубы, и никогда не встречал даже двух похожих. Об этом говорят и данные разведчиками названия: Сарай, Заяц, Пила, Шляпа, Горелая, Стальной Шлем, Капкан, Шпиль... А тут все на одно лицо. Не случайно говорят: ночью все кошки серы. Хорошо бы ночью. А тут наступает рассвет. На голом нагорье укрыться негде. Перестреляют, как серых куропаток. Не немцы, так наши. Кому известно, кто там мечется на нейтральной? Группы обеспечения и прикрытия вернулись восвояси, всем, кто наблюдал пляску смерти, ясно: группа захвата врюхалась, погибла. Никто уже ее не ждет. Сняты маяки, заделаны бреши в минном поле... Неудача обезволила командира, он даже не пытался что-либо предпринимать. И тут злую шутку сыграла неуемность Федора. На соседней высотке уже можно было увидеть контуры траншей, стрелковых ячеек. Но чьи они? Разведчики безошибочно определяли это по выстрелам, но никто не стрелял. Значит, надо заставить заговорить оружие. Федор решил бежать прямо на окопы, безоглядно веря в свою неуязвимость. — Ждите здесь! — бросил товарищам и побежал. До сих пор не мог понять, почему почти все последовали за ним. Может, приказал Гусаров? И до сих пор не может себе простить, что не остановил товарищей. Глухой звук от удара носком сапога в бок деревянной коробки. Федор и сейчас не ответил бы, услышал его ушами или сразу всем своим существом: мины, наши, противопехотные. Не успел сдержать бега, и снова — удар, еще удар. Какая сила руководила его бегом так, что носок сапога попадал не в верх, а в бок ящичка мины? Стоило удлинить или укоротить шаг на два-три сантиметра, и... — Мины! — крикнул, обернувшись, и, чуть не повалившись, застыл на одном месте: знал, за двумя поясами минного поля должен быть третий. Но предупреждение не сдержало общего бега. Два разведчика были уже рядом — их тоже пронесла неведомая сила. И тут же почти одновременно два глухих взрыва. Упал с оторванной ступней Полищук, рядом— старший сержант Гусаров. Ему разнесло ногу почти до колена. Вот тогда и сказал себе: «Атрошка, всё и все теперь в твоих руках и... на твоей совести». 9