Сибирские огни, 1987, № 5

На Следующий день Тонька выследила Костю в коридоре около фабкома. По-кошачьи подошла к нему, потерлась о плечо, вкрадчиво спросила: ^ЬІ что же ЭТ(Х Костик, дорожку стал забывать, а? Уж не перебежала ли ее какая-этакая, а? Костя улыбнулся несколько смущенно. По-дружески взял ее под руку. Знаешь, Тоня, надумал жениться. Хватит куролесить. Пора уж за ум браться. Есть тут одна девушка,— Костя сощурился в коридорную даль, словно в свое будущее.—Понимаешь, Тоня, хорошая девушка, чистая. Тонька вздыбилась, ощетинилась, как кошка, почуявшая соперни- цу- Чистая, говоришь?! — зловеще зашипела она.— А меня кто запачкал? Кто меня залапал своими ручищами, я тебя спрашиваю? Не ты? Не такие, как ты, а?.. А теперь на невинных потянуло...— Тонька опять приластилась к нему, а сама еле сдерживала гнев.— А ведь этой невинной можно и глаза выцарапать!.. Ты не забывай. Костя отстранился от Тоньки, нахмурился. — За такие слова знаешь, что бывает? — спросил он.— Знаешь? Ну то-то..-. Тоже не забывай...— И пошел по коридору. Потом остановился, поманил Тоньку пальцем, как собачонку, и она послушно, как виноватая, подошла, не поднимая глаз, остановилась.—Чтоб ты ей на глаза не показывалась. Поняла? И это не забывай... Обидно было Тоньке. Бросил — будто в душу плюнул, в самую середку. Очень уж обидно. И кажется теперь Тоньке, что все смотрят ей^вслед с ехидцей. Ходить стала, повязавшись платком до самых бровей, как в деревне на копненье. На людей глаз не поднимала. По вечерам плакала втихаря. Зимой встретила Костю во Дворце культуры своего комбината с той беленькой. Как птенчик-глупыш, сидела та, доверчиво прислонившись к нему. А он, довольный, счастливый, этаким кочетом над ней. Увидел Тоньку, дрогнули брови, насторожился... Ей захотелось подойти к этой чистенькой, беленькой и в лицо ей сказать: «Мой он, Костя, мой! Я его всего целиком и по частям знаю!..» Но она, конечно, не подошла. Не опуская глаз, через силу улыбнулась ему — хотела показать, что, мол, все это ерунда, что она выше всего этого. Но не получилось. Не получилось потому, что не знала она, что такое «это». А «та», наверное, знает уже — вон какая счастливая, какая сияющая сидит. Когда пошла танцевать с Костей, увидела Тонька: нет, не птенчик-несмышленыш она — пава, юная, стройная, хотя еще и не знающая себе настоящей цены. Именно свеженькая, чистенькая... В тот вечер Тонька напилась. Напилась одна, дома. Ходила по квартире кудлатая, в сорочке и босая. Из ярко освещенного, сияющего Дворца культуры она попала в свою запущенную, неприбранную квартиру, словно из солнечного дворца попала на задворки жизни... Вчера еще ходила она твердо по земле — была уверена, что все смотрят на нее, все — кое-кто, может, тайно — любуются ею, как украшением жизни. Сегодня из окна своей квартиры смотрела она на распростершиеся внизу огни города, как смотрит, наверное, сверчок — запечный житель старых деревенских изб,— перевезенный в обветшалых вещах в новый, современный дом, на освещенные электричеством комнаты. С этого дня словно подменили Тоньку — стала ходить как-то по- бабьи суетливо, сторонкой. В цехе уже не смеялась заразительно. Одеваться стала неприметнее, серее. Надломилось что-то внутри у нее, расслабло, распустилось, будто у хорошей беговой лошади на полном ходу оборвались постромки — рассыпалась вся слаженность, сбилась Тонька с ноги, потеряла разбег. Все дни стали похожи один на другой: дом — работа, работа — дом. И так месяц, второй, третий, полгода. Стала уставать почему-то. Неужели это все? Неужели это старость? Но ведь ей всего двадцать 107