Сибирские огни, 1987, № 4

ного, точного владения языком. Стихи написаны профессионально, а главное, та­ лантливо — чистым, немного аскетическим слогом современного города, современной интеллигенции. Холодный контур осени морозной. Рисунок утра, нежный и нервозный. И ягода на желтизне листка одна краснеет. Мелочность и поза не существуют: детская рука еще не знает, что такое проза, а потому и линия легка. Но вдруг лицо рисунка побледнело. Под снегом, тихо падающим, белым, смеясь чему-то. девочка росла, чуть угловато двигалась, но смело, и виделся упрямый взмах крыла в движеньях рук и худенького тела. И тяжелее линия текла. И вот случилось. Красками мечтая заполнить мир и написать весну, шла девочка, рисунок оставляя, предпочитая улицу — окну... Рисунок (поэтический) и вправду хо­ рош — внутренне сдержанный, тонкий, плавный, с умело прописанными деталями, он, к тому же, имеет еще и социально-пси­ хологическую перспективу: мотив судьбы, взросления. Эти строки вынесены на фасад сборника и, надо полагать, отражают некую про­ грамму. Эта схема поэтического сниже­ ния, снижения в жизнь как она есть, но только не в плане натуралистическом или бытописательском. Нет, речь идет о пости­ жении психологизма жизненных ситуаций. В реализации этого снижения: от детско­ го рисунка — на улицу, все оказывается не просто. Выявляется парадокс и парадокс не случайный — стремление вырваться из субъективного мира (мира семьи, любви, материнского дома и детских впечатлений) в данной книге так и остается лишь стрем­ лением. В чем тут загвоздка, хорошо это или плохо? Одно можно сказать — это не случайно. Злую шутку играет с человеком Город — ты здесь вырос, и вдруг оказыва­ ется, что ты одинок в его полуторамиллион­ ном чреве. Ирония ли тебя спасет? Через сирень — такси с зеленым обещаньем, а ты —через любовь —в свой коммунальный быт, чтоб снова кипятить в холодной кухне чайник, и «Новый мир» читать, и черный чай любить. Потом стирать белье, потом звонок услышать: подружка, забежав, расскажет пустяки, о том, что завтра дождь, и что на даче мыши, и что кольцо нашла на берегу реки. Поговоришь, свое в душе перебирая, припомнишь про халат, который не дошит, поешь, включишь торшер, мгновенье предвкушая, когда опять начнешь читать другую жизнь. Вот так года пройдут: за суетой, за чаем, но будет день — и ты не победишь тоски: через сирень такси с зеленым обещаньем, через сирень такси, через сирень такси... Да нет, это не ирония, это какая-то мучи- тельная надежда. Между тем средства для ее выражения самые скромные — никакого усиления интонации, никакого давления на слово, однако неумолимо нарастает пред­ чувствие невыносимости тишины, предчув­ ствие бунта и разрешения до поры скован­ ного чувства. Уже сама по себе эта наце­ ленность на высвобождение закрепощенных духовных сил, стремление за барьер обо­ собленности и одиночества — ценно и жи­ вительно. Интересно, что свое предназначение М. Бушуева понимает нетрадиционно для женской поэзии, н© дашику)оонш)“0ЖИ‘данче- скоміяадасле. /Длянцее; :очевидйО^:чтО фаіііки матримониальных образов тесны для стихии стиха, что лирику нельзя ограничивать до­ машним очагом. Это с одной стороны. А с другой — в ее лирике нет утомительной рефлексии ради рефлексии, когда лириче­ ский герой, погружаясь в себя, наслаждает­ ся собственным страданием. Самопозна­ ние здесь не замыкается на себя, поэтесса считает, что такой ход неоправдан даже целью самосовершенствования. Бушуева че­ рез анализ своих поступков и чувств идет к познанию «чужих страхов, любви, страда­ ний, непокоя», то есть к состраданию как смыслу и пути возвышения души, как постижению «таинственных знаков судьбы иной, судьбы людской...». Иная жизнь меня обступит, как лес густой, со всех сторон, за слабость бережно осудит судом корней, ветвей и крон. Ни приговора, ни совета... Но прозреваю в этот миг. что я любой невзрачной ветки навек — слуга и ученик. Слуга и ученик любого труженика, сосе­ да по лестничной площадке, товарища по работе. Ощущение нравственного долга перед людьми. Вроде бы элементарные ве­ щи, но до этого надо дойти сердцем. Не дойдешь — не минуешь тупика нравствен­ ного и творческого. Бушуева не просто по­ стигает смысл этого долга, через постиже­ ние она прорывается к выходу из замкну­ того кубического бетонного одиночества Города. Для нее это момент откровения, недаром она пишет: «...прозреваю в этот миг». Выход найден. Поэтическая мысль развивается и дополняется живым содер­ жанием в других стихах — «Люблю гости­ ницы и города чужие...», «Ребенок в вяза­ ном пальто...», «Лишь ночи черные грачи...», «Прохожих утренние лица...», «Я в этом го­ роде жила...» и других. Надо сказать, это художническое прозре­ ние еще не успело в творчестве поэтессы развернуться в полную силу. Тема эта в сборнике пока лишь намечена, но ведь и сборник невелик. Когда-нибудь (не будем загадывать) выйдет, все равно выйдет сле­ дующая книга, где все задуманное или за­ явленное в' «Стихотворениях» воплотится в полном объеме. Ведь не остановится же автор на полпути, рассказав уже однажды об одинокой матери, которой «только двад­ цать пять». Не станет и проповедовать индивидуализм, сказав, что «чувство общно­ сти людской — всей жизни лучшая страни­ ца». Как, однако, добиться, чтобы это чувст­ во было не мимолетным, а наполняло ра­ достью и содержанием каждодневное су­ ществование? Весь сумбур городской жизни только усугубляет одиночество каждого, порождая болезненные душевные порывы: Я облака сажаю в клетки и с плачем пустоту крушу. Проблема эта уже не столько поэтическая, сколько социальная. М. Бушуева лишь фиксирует ее в слове: тут и бег от себя, и поиск покоя, и тяжкое дыхание Двадца­ того века за спиной. Постоянная работа, постоянные знакомые, однообразные раз­ говоры, однотипные ситуации, все время •на людях, в толпе И, Несмотря На это,— •кййЩіій’^ёак «йёЧЙбЫІЙ ДОЗДЪ*’Цв:‘іеб’ё:''рда-