Сибирские огни, 1987, № 3

все, и молча встанет на пороге немым укором. (Так все примерные люди злятся на непримерных). И она шла по коридору, когда что-то резко остановило ее в открытой двери палаты. На койке у входа лежал... Юра? Он спал. Культи его рук, забинтованные, покоились поверх одеяла. Она стояла и смотрела. Приоткрылась даль судьбы, обозначилось, что там, в конце. Ну что ж, они отыграли свои игры, отзагорали в лесу краденые часы, отобижались, отпрезирались — и прочая чепуха отношений. Вот он лежит — искалеченный и ясно, что никому не нужный, а у нее на пальце его кольцо с синим камнем, и она врач. И это все, что она есть — ВРАЧ . В счастье праздников она отверилась. И больше, чем кто бы то ни было, она годится для того, чтобы стоять сейчас над ним и ждать, когда он откроет глаза — и принять его взгляд, как ребенка на руки. Нет, недаром кто-то привел ее сюда, в самый канун Нового года, на порог этой палаты, недаром дверь ее оказалась открытой. Призвали — не дезертируешь. Ведь призвавший — не военком. Юра открыл глаза и вздрогнул. Теперь настала очередь его смятению. Понеслось по лицу, замелькало. Первое — позор: он а у в и д е л а . Надежда: может, все-таки не увидела? Может, они под одеялом? Быстрый проверочный взгляд — увы, они наверху. Значит, видела. И, как щитом, вместо одеяла теперь, закрыться — равнодушием. Глаза мигом подернулись тусклой тенью забвения: ему все равно. Полина подалась к нему, шагнула — как на выручку поскользнувшемуся, чтобы подхватить на лету, не дать упасть в эту яму забвения. Наклонилась. Поцеловала в щеку. — Ты куришь! — удивилась. Ничего не нашла сказать лучше. — Придется теперь бросить,— сказал он хрипловатым, непрочи- щенным со сна голосом и виновато улыбнулся.— Нечем. И добавил жалкое признание: — Я ведь еще и пью. — Я вижу,— быстро ответила Полина. — Как ты видишь? — забеспокоился. — В лице есть,— торопясь объяснила она. Она спешила, как будто срочно нужно было решать главное, не медлить, и некогда отвлекаться по пустякам. Как будто корабль тонул. Он тоже стал чуткий от беды, понимание обострилось, и теперь и он мог обходиться без слов. Все взяли на себя глаза. — Ноги тоже...— добавил.— Ступни. — Не выдержал крепости отечественных напитков? — ласково, как журят детей, которых еще не наступил возраст ругать всерьез. — И крепости отечественного мороза... Улыбнулся. Ну, ничего. — Теперь всего попробуешь,— просто сказала Полина.— Но как-нибудь мы с тобой все это одолеем. Юра отвел глаза — так стесняются получать подарок. — Мне хирурга надо найти: мальчику в отделении плохо. — Иди, ищи,— отпустил Юра. Она обернулась: — Знаешь, когда мне совсем уж плохо, я представляю себя лежащей на спине, а над своим лицом сверху — два метра земли. И когда я себе это представляю, сразу все, что ни есть, опрокидывается в радость. Ведь даже горе — это признак жизни. Юра с усилием улыбнулся, но сквозь улыбку — укоризна: мол, спасибо за утешение, но что ты можешь понимать, о, утешающая! Ничего, теперь он не один. Я с тобой, ничего. Хирург и постовая сестра оказались около тяжелого больного. Новогодним спиртным от хирурга и не собиралось пахнуть. Диагноз Полины подтвердился, и мальчик с аппендицитом отправился на стол, а в самый Новый год Полина опять была в палате 72