Сибирские огни, 1987, № 3

ется идеально спроектированный котел, и скоро снова пар достигнет необходимого давления работы. Потом вдруг раздается звонок — в пустыне, где нет ни лишних знакомств, ни надежд на эту зиму, где даже и самого телефона-то нет и где Полина приготовилась в заточении— "на безрыбье проводить дни своей дальнейшей жизни. В труде и забвении себя. Нет, эта участь не страшила ее, был даже бодрящий такой холодок от сознания выбранного пути. Путь этот отличался от общеупотребительного счастья, как утренний холодный душ отличается от теплой постели. Что лучше? Но раздался звонок. Взяли за руку, вывели из-под холодного душа, из насильственной этой бодрости, завернули в нагретую простыню и уложили в теплую постель: понежься еще, ты рано встала, Полина. Убаюкали. И не стала вырываться, переубеждать насчет «если хочешь быть здоров — закаляйся». Подчинилась, сладко расслабилась и дала себя увести из-под жестких отрезвляющих струй. Впервые она разливала кофе по коричневым чашкам в этой своей комнате. Юра сказал: — Там совсем другой кофе, гораздо лучше. И черт его знает, что тут с ним делают. Говорят, вытяжку кофеина, это правда? — Не знаю! — счастливо отозвалась Полина. Что ей этот кофе! Все забыла, все свое презрение, все его ничтожество (или, как говорят психиатры, бедность участия), только пламенели в мозгу очаги нежности — Юра перебил ее рассказ о том, как она чуть не лишилась в Тракае признаков личности из-за того, что ее некому и нечему было отражать,— Юра перебил, притянул к себе, и она покраснела всем телом. И замолкла. И забыла, что собиралась сказать. Но Юра отпустил ее и спросил, нет ли выпить чего-нибудь покрепче кофе. Она удивилась — ведь он был трезвенник. Но нашлось. — Почему ты меня ни о чем не расспрашиваешь, как-никак, я был в разнообразных странах, видел кое-что. — Я клуб кинопутешественников смотрю,— улыбнулась Полина. — Нет, ну все-таки! — А знаешь, ведь все это время я была совершенно одна. — Да ну, одна! — не поверил Юра, но не придавая никакого значения и тому, что «не одна». То есть, да брось ты, мы же свои люди, все понимаем... — Ты что? — обиделась, и оробела, и отрезвела Полина. — Сколько тебе лет? — Зачем тебе? — Лет двадцать восемь, двадцать девять? Вот представь себе, твоя ровесница, арабка. У нее пятеро детей, они живут в типовой трехкомнатной квартире — такой Же, как у нас с Риткой. К нам повадилась приходить девочка лет восьми, Инет, толковая такая, смышленая, быстро по-русски выучилась, и рассказывает нам про свою семью. Вот в этой, показывает, комнате у нас есть кровать, там папа и мама маленькая. Ну, то есть, новая жена папы, понятно? А вот в этой комнате кроватей нет, тут спим мы все с мамой большой. На полу, ясно? А в третьей комнате — там все красиво и нарядно, там принимают гостей. И вот, спит эта мама большая на полу со своим выводком, и ничего ей больше уже не светит. Твоя ровесница. Списана со счетов. Вся жизнь в прошлом. Она закупает продукты и готовит еду. Старшие дети ей помогают. Они же, старшие дети, стирают и убирают. Я й спрашиваю у Инет: а что делает мама маленькая? Инет вот так: «ца!» — бровями и головой вверх, это у них жест отрицания: мама маленькая ничего не делает. Она сидит у окна, или спит, или отдыхает. Она должна быть всегда нарядная, красивая и отдохнувшая. Такое у нее пока что предназначение. Ништяк, как поставлено дело? — Врешь ты всё,— сказала Полина, уставшая оттого, что всё не то.— Я? Вру? Да ты что? Я тебе когда-нибудь врал? 70