Сибирские огни, 1987, № 3

возвратное прошлое. Так хранят всякий хлам в доме, когда-то бывший полезным. Юра между тем закончил свои объяснения, и теперь была очередь Полины что-нибудь говорить. Но она пропускала свой ход, пренебрегая порядком. Ничего от нее не дождавшись, Юра не обиделся. — Дочку-то еще не забрали у стариков? — по-родственному спросил он. Ишь, родственник. Печется о благополучии семьи Проскуриных, Хочет для полноты его, благополучия, чтобы Проскурины забрали от дедушки и бабушки свою дочку и жили бы в совершенных семейных отношениях, забыв про свой развод,— а он, Юра, вот уж тогда порадуется за них и будет наконец спокоен... Можно было съязвить на этот счет что-нибудь, да надоело в пустоту. — Да нет еще,— мямлит Полина, угнетаясь этим фальшивым разговором. Все хуже относясь к себе за эту способность: вести такие разговоры. — Что ж так? — простодушно недоумевает Юра Хижняк. А Полину все еще не стошнило. Это и противно, что все еще НЕ, что такая вот выносливая. — Да так как-то всё...— и малодушно нажимает на рычаг телефона — единственный способ, каким она может прекратить все это. Исполнилось уже четыре часа, и она немедленно сорвала с себя халат, схватила пальто — и вон из ординаторской, пока Юра не восстановил прервавшуюся связь. Когда телефон зазвонит снова, ее уже никто не успеет окликнуть. На улице ее прохватило холодом, вжалась в пальто. По бульвару, по белому снегу женщина везла в коляске ребенка. Ребенок пищал новорожденным писком, а женщина тянулась к нему лицом и приговаривала для утешения: «Ты хороший! Ты хороший!» — как будто ребенок плакал оттого, что сознавал себя нехорошим. Вот глупая. Эту женщину Полина вспомнила: мальчик с подозрением на дизентерию, и эта мать, а потом явился в больницу отец отнять мальчика домой, и то был Саня Горыныч. Тогда они с Юрой познакомились. А теперь, значит, у мамаши Горынцевой новый ребенок... Полина оглянулась еще раз посмотреть на нее — совершенно не было в той ни малейшей красоты, но ее это ничуть не заботило, она вся устремилась на свое дитя, и было ей не до себя. Вот в чем секрет, —увидела Полина: — не до себя. Позавидовала глупой некрасивой женщине за мудрость. Под бульварной лавочкой на снегу аккуратно стояли мужские ботинки — как возле постели. Этот сюрреализм жизни действительной ее доконал. В конце концов, ощущение смысла жизни — это, скорее всего, просто физиологический продукт организма, выпускаемый в кровь при равновесной работе всех органов. Ощущение здоровья и гармонии. «Ты хороший!». Побольше естественной глупости. Готовить обеды, ужины, стирать. Заниматься ерундой, вот и будет осмысленность жизни. — Что за хозяйственная прыть вдруг обнаружилась? — изумлялся Проскурин,— Заведи уж тогда фартук, что ли. Слыхала, есть такая деталь костюма: фартук. Поинтересуйся у женщин, они знают. — Боже мой, какая ирония! — ласково отшучивается Полина. Сказать, а? Сказать ему, что с Юркой у нее все? И что теперь она готова порвать к чертовой матери ту бумагу о разводе, которая вместе с оплаченной квитанцией хранится впрок под обложкой ее паспорта, чтобы, в случае надобности, поставить в ЗАГСе штамп. «Хочешь — порву?» Но не говорила, а то подумает, что ей все равно, с кем жить, и раз с Юркой всё, так сгодится и он, Проскурин... Она торопливо выращивала в себе благодарное чувство к нему, взамен любви — ведь это очень близкие чувства. Сколько он вынес 66