Сибирские огни, 1987, № 3

чтоб ходить в заграничных шмотках, говорить с изысканными людьми и устраивать всякие изысканные церемонии; там, конечно, бар с напитками; и служба начинается часов с одиннадцати и длится до приятного вечера... Но видишь вот; вернулась в этот сирый город, и снова теперь: вставать по будильнику, общественный транспорт, после работы очереди в магазинах — ох, и зачем только судьба дала мне попробовать от сладкого пирога — чтоб подразнить, да? — Ну а ты не бросай Юрку — вот и будешь иметь все, к чему стремишься. — О-ох, Горыныч! Меня умиляет твоя наивность! Как будто все это мог дать мне Юрка!.. Да если ты хочешь знать, Юрка сам выкидыш жизни. Увидишь, что с ним будет. А я бросаю его заранее, чтоб потом мне не сносить разные там упреки. Итак, Рита собралась долго благоденствовать (хоть и не в Москве), сбросив с себя все лишнее. Позвала Семенкова, чтоб он со своими шабашниками отремонтировал ей квартиру. Семенков пришел, обзыр- кал и заломил цену. Саня был при этом. — Ты что, озверел? — Рита рассердилась, как сердятся друг на друга свои люди, одинаково знающие, что почем. — Такова такса,— развел руками Семенков, бессильный против порядка.— А что, Ритуля, неужто тебе это обременительно? Чай, не с пустыми руками вернулась, а? — подмигнул. — Ну, уж с чем бы ни вернулась, а вкалывали там не на твой карман. — Нет, Риток, я тебе честно говорю: дешевле ребята не пойдут,— кротко горевал Семенков.— Я бы согласился, но ведь я не один, и я ведь ничего не решаю. Как ребята. — Да я лучше сама рукава засучу, выбелю и покрашу. — Э-э,— протянул многомудрый Семенков,— Рита, ты не понимаешь. Мы ж специалисты. И деньги берем не даром. У нас ведь добавоч- ки в растворе... И красочка у нас... А в известку, когда мы ее гасим, мы кладем сырую рыбину — и все, вовек клопы не заведутся. И еще секреты, которых я тебе выдавать не имею даже права, но квартирка у тебя сразу станет как яичко,— говорил мягкий, вкрадчивый, любовный Семенков. А Саня — тот Саня, который в юности без колебаний догонял троллейбус и высаживал водительское стекло насосом, теперь единственное, что позволяет себе в приступе гадливости — отвернуться и уйти в другое место. Сил на них уже нету. ...Юркий Семенков, прожорливая акула-Ритка, и душа отдохнет разве что на жене. Жена его, глупая баба, простая баба, не дала ему поучиться в институте, она предпочла родить еще одного ребенка. И, может, она права... ^Налево пойдешь — погибель найдешь, направо пойдешь... Прямо пойдешь... Постепенно все дорожки отрубаются, как ветки со спиленного дерева, и вот уже остался один ствол. Топай, Горыныч, прямоходом притопаешь. ’ — Ритка, стоп, хватит. Давай споем. Не понимает. Смотрит ошалело. Споем, дура! Песня — это единственный способ людям хоть как- нибудь совпасть и наконец понять друг друга — ну если не друг друга то хотя бы то, что в песне — и сойтись на этом. ’ Да я петь не умею, Сань,— сказала, смутившись. Признание это пошибче всех ее грехов. Что ж ты тогда умеешь?.. Единственная Санина оставшаяся дороженька — Валя. Смешная простодушная всегда встанет, когда Гимн играют, да и заплачет Про нее статью в газете написали. В жанре лирического очерка Какой она замечательный работник на почте. Так тоже ревмя ревела читала. А варит, стирает или убирает — поет... ’ 56