Сибирские огни, 1987, № 3

(Вот пожалуйста вам — и при чем здесь бабушка-то? Чисто женский порядок мысли. Пытка, ну изуверство...) — Она меня в лес водила: за цветами. Понимаешь ли ты это или нет — за цветами! Не за грибами, не за ягодами. Не жрать, ты понимаешь ли это? Мне пять лет было, она возьмет меня за руку и ведет в лес за цветами, и мы эти цветы собираем весь день. Ты понимаешь ли это? Она у меня из крестьян, она неграмотная была, у нее родилось шестнадцать детей, она последние годы все виноватая жила, все по стеночке ходила, чтоб ее незаметнее было. Мы сволочи, мы все сволочи, ты понимаешь ли это? — она вдруг расплакалась и отвернулась к стене, а ОН растерялся и стал гладить ее плечо для утешения.— А родители мои у нее иконы выкинули,— всхлипывала,— так она ничего, и так ладно, встанет ночью на колени и на пустой угол молится, а я вот теперь выросла — любовница, стерва, сволочь — и спрашивается, на кой же черт тогда она меня за цветами водила? И ревела, ревела, даже с подвывами какими-то — по бабушке своей или черт ее знает по ком, а соседи за стеной, пожалуй, не дышали, прилепив ухо к полому резонатору в виде таза или кастрюли, и надо рвать от этой Полины когти, пока не встрял в какую-нибудь историю... — Ну, ты только тише, тише...— просил ОН. — В любви!..— всхлипывала.— Как свинья в грязи- Как муха в варенье, запурхалась. Стыдно! Ты не чувствуешь, как стыдно, а? — Ну чего стыдного-то, а? — испуганно бормочет ОН . (Сева узнал его голос: Юрка Хижняк...) — Любовь эта самая. Ты не замечал, как это стыдно — любовь? Пожимал плечами: боялся что-нибудь сказать невпопад. — На морде воровство написано! Заведующая отделением смотрела на меня, смотрела, никак понять не могла, что же ее во мне так возмущает. Потом остановилась на губной помаде: слишком, говорит, цвет устрашающий, дети пугаются, да вам и не к лицу, он для брюнеток! Видел Сева и счастливых женщин, Вичку видел- Сидела на склоне холма, стройно сблизив колени, спортивные штаны ее были закатаны, и она счастливым голосом выкрикивала какие-то стихи — не слышно какие. Потом вертелось колесо упавшего мотоцикла, какая-то погоня в темноте, потом опять лицо Вички, и растерянность на нем, когда она повернулась от поцелуя с Юркой Хижняком, а руки ее так и остались у него на плечах. И неизвестно, то ли Севе, то ли ТОМУ, кем он был (не видел, кем...) являлся иногда во сне чей-то торжественный, ликующий голос, и этот голос с терпеливым упорством диктовал ему, зовя и напоминая: «Я, пленительная черная Обнори, провела сегодня пленительную ночь среди пленительных». Конечно, Севу лечили. Его начиняли какими-то снадобьями, чтобы сделать его сознание — как у всех, непроницаемым, единоличным. Сперва Сева все думал: как бы их перехитрить, сохранив за собой свои чудесные способности, но в то же время чтобы они подумали, что он «выздоровел». Но потом, честно говоря, он сам устал мотаться по белу свету, по чувствам и сознаниям, забыв себя. Кем только он уже не был! Он был даже одной из неотличимых старух на лавочке у подъезда. Старшеклассница из их дома — вечно в обнимку с парнем, не расцепляясь — почтительнейше приветствовала их гнездовье, а парень на ней при этом так неотлучно и висел. А однажды он бежал летней ночью полями в кромешной темноте, позади вспыхивали выстрелы погони, каждое мгновение могло оказаться последним, и после каждого выстрела он проживал отдельное новое счастье: не убит. 50