Сибирские огни, 1987, № 3

на работе мучился, весь день с колючей щетиной в мозгу, со вспышками, роем мелких укусов света во тьме. День мучился — хотел спать, а ночью опять оживлялся его мозг. Что-то Кронос на него очень уж кровожадно набросился, паук проклятый, не хочет ли совсем его высосать наспех и потом выбросить в отходы? (А может, сон — это анабиоз, в который западает все живое с исчезновением главного источника питающей энергии — солнца?) Стало Севе ночами посреди мыслительного напряжения вдруг являться навязчивое представление: пыльная обочина шоссе, стоит девушка, приставив ладонь козырьком к глазам,— ждет попутной машины, и блестит ее глянцевое от загара тонкое плечо. При этом у Севы появлялось такое чувство, что он понял без всякого усилия целую жизнь сверху донизу. Будто девушка эта стоит каждое лето — вечно. Стоит и ждет. И плечо ее сияет. И это и есть застывшее изображение мира, вроде стоячих волн- И жизнь никуда не стремится, и ничего в целом не происходит, кроме блеска этого глянцевого плеча. Сева отгонял — ведь это была ненаучная картина мира! — она опять являлась наваждением. Девочки вырастают, девушки взрослеют, женщины старятся, но каждое лето есть одна: стоит, блестит, ждет... Ладонь козырьком. Отправив свой труд в Москву на предмет потрясения умов, Сева замер в ожидании ответа, лихорадочно трясясь — так это оказалось смертельно важно для него. Человеку тоскливо оставаться одному в своем убогом прозрении, он спешит сказать и написать — и чтоб узнали и прочитали — вопль в пустыне в поиске отзыва, ловля душ, забрасывание сети в даль пространства и времени, чтобы найти себе там товарища... Сна не стало совсем, небесный свет трепетал, прыгал в глазах, распадаясь на дискретные вспышки. Вся жизнь, как Кощеева на кончике иглы, сосредоточилась на почтовом ящике. Он крепился пониманием, что почте понадобится дней десять на два конца. Да еще на рассмотрение своего труда он давал институту дня три-четыт ре... В конце концов, они могли отозваться и телеграммой. Поздравляем, мол, и все такое... Ответа все не было. Занятие это — ждать — требовало чем дальше, тем больше неотступного внимания, как небо держать Атланту,— и Сева не мог теперь больше производить мысль. Вот прошло и десять, и двадцать дней. Ответа все не было- Завидев в отверстиях ящика что-то белеющее, он бросался на добычу, как кот на шорох в углу. Вырывал из- ящика, поворачивал к себе лицом — нет, опять всего лишь письмо от Нины из деревни. Что ему письмо от Нины! Он от огорчения забывал его прочитать. Потом позвонила у двери почтальонка, принесла заказную бандероль, равнодушно попросила расписаться. Дрожали руки- Отвечал ему какой-то мэнээс. Сева был потрясен. А хотел потрясти их. Скучная бумажка сопровождала возвращенный его труд. На полстраничке было напечатано на машинке, что работа не представляет собой не только научного интереса («Вы вновь пришли к Эмпирею Птолемея»), но и вообще все это если и имеет к чему-нибудь отношение, так к беллетристике, «в особенности Кронос». Нет, ну и что, что к Эмпирею Птолемея! Если долгий круг блужданий мысли вернулся к тому же, на чем он, слава богу, полторы тысячи лет зиждился, не ведая потрясений, а если и сменился, так только из жажды нового — если круг поиска замкнулся, так ведь это наоборот говорит о близости к истине! Что же, выходит, чем новее, тем правильнее? А чем древнее, тем что ли, глупее? Вы что же, впрямь воображаете себе, что вы умнее древних? И что вы больше постигли? А намного вы шагнули от Лукре- 38