Сибирские огни, 1987, № 3

прибавилось. И вот: все, что уцелело здесь от природы в твоей доступности,— это человек. Единственная ее часть. И спрос с человека здесь, среди города, непомерно вырос: ему одному приходится быть для другого всей природой. Все волнения стихий, все перемены, обиды, ласки, угрозы и утешения человек мог здесь получить только от человека. И каждый оказывался несостоятелен держать ответ одним собой за всю природу. И каждый был поэтому как бы обманут другим — и никто не был виноват. А на земле, в деревне, люди в буран спасали своих животных, в заморозки укутывали свои растения, укрывали их, разводили в садах костры. Осенью они помогали земле накопить силу и удобряли ее навозом своих животных, способствуя всеобщему круговороту вещества природы- А земля отплачивала им без счета, и так они жили, не подозревая даже, до какой степени зависят друг от друга — душевно, не только желудочно. И теперь, догадавшись об этом, Нина удивлялась, как это она убереглась не сойти с ума там, в городе,— ведь она постоянно ощущала там ущерб, который не поддавался наименованию, ибо из того, что люди привыкли учитывать в жизни как необходимое, все у нее имелось в достатке: пища, одежда, любовь и кров. Сколько раз ночами вставала она, подходила к окну и глядела на кусок неба, с которого луна сочилась зеленым соком — и мучилась, как глухонемой, не знающий имени предмету. Она напрягалась что-то вспомнить — необходимое! — и не могла, не хватало силы. Забыла. Все забыла. Иногда во сне как будто что-то вспоминалось, некая гармония, от которой парализовало, и из расслабшей души текли и текли неудержимые слезы, но проснувшись, опять теряла: что это было? А если уехать навсегда в деревню, добывать свой хлеб в поте лица, как заповедано, где-нибудь в полеводческой бригаде, на картошке, на свекле — лишь бы трудно, страшно, надрывно жить и уставать так, чтобы не оставалось сил чувствовать свою отдельную неутоленную душу; да, именно туда — в поле, в грязь, в холод, в дождь, с заскорузлыми пальцами, с потрескавшейся на пятках кожей; забыть себя, не различаться с полями, с землей, с холодным дождем, прийти с ними в полное сращение; и тогда может быть... И еще одно. Очень важное. Искупить вину отца. Собой. Совершить это жертвоприношение. Потому что нет другого способа изменить что-нибудь, кроме как самим собой — разбавив сухой счет налаженной игры, нарушив собой согласную сонливость. Ифигения. Они приедут с Севой, они изменят не только свою жизнь, но и общую. Отец сам увидит, как должно быть. Чтобы убедиться — достаточно только увидеть. И значит, надо, чтоб кто-нибудь показал. А Сева наконец оставит тщету своего умственного проникновения в физику мира. Вдыхая пряный дым, стоя в сапогах, с вилами, на изрытой, утомившейся от плодоношения земле (сколько сладких плодов создала она за лето из своей ничтожной плоти!) и думая о том, что зола ботвы вернет в почву утраченные элементы. И спокойно утешался бы этим, а мешки с картошкой уже перетасканы, ссыпаны в подполье и погреб, сено скошено, сметано и перевезено — и все это своим горбом, и горб от труда налился плотной силой, наполнился к зиме, и рука, не замечая, держит вилы, как свое естественное продолжение, а в печке парится в чугунке сладкая калина, ребятишки съедят ее с молоком, мигом потолстеют; жена ходит по тропинке двора — летом эта тропинка была оторочена, как мехом, пышными прядями конотопки, к осени трава поблекла и облезла, но все равно эта тропинка, и эта черемуха во дворе, и этот вот участок земли, огород — это как бы продолжение твоей жены — женская сутщ которой ты обладаешь, хозяин, единолично, и которой ни с кем не поделишься- Ты кормишь эту землю и засеваешь ее — и душа твоя 34