Сибирские огни, 1987, № 3

как они! А ты, на их взгляд, вообще барыня. Кто из них так по-барски живет, как ты? Да тебя еще больше ненавидят, чем его! Но ты дома сидишь, людей не встречаешь и на шкуре своей этой ненависти не чувствуешь. А он-то! Каждую минуту. У него зуд, наверное, по всему телу! Ему только и остается, что встречно всех ненавидеть. — Нина,— мать задело, поколебало ее невозмутимое терпение.— Я не поняла: ты от меня требуешь, чтобы я шла на ферму? На пашню? Да? Так? А ты, молодая, сильная, будешь на каблучках культурно ходить там, в городе, в свой отдел или как его? — Мама, ну почему ты бросила пасеку? Завела себе три улья для души — и успокоилась? — А ты, Нина? А ты на чем успокоилась? Вышла Нина в огород, растерянная, ничего не понимает в жизни. В огороде Руслан охотится за помидорами: присядет и выслеживает в кустах румяный бок плода. В руке у него кусок хлеба, посыпанный солью. Сорвет и лопает, пачкая щеки в розовой мякоти... Ну вот, а потом они с Русланом и набрели на эту пасеку. Оказалось, не только мать бросила ее — ее вообще бросили. Ее теперь не существовало больше. («Для пчел гречиху надо сеять, а нам не дают сеять гречиху».— «Да кто не дает-то?» — «Не дают»). Вот с этого момента все и изменилось, сломилось острым углом и повернуло расти в другую сторону. Вглядывается Нина, вглядывается в лицо маленькой дочки — и невольно перенимает ее гримасу. Губы трубочкой, глаза безмятежно ворочаются в своих гнездах. А вйдимо, когда лицо принимает какое-то выражение, состояние внутри нечаянно подстраивается ему в соответствие. И научилась у Лерки забытой младенческой ясности. Премудрости. Лунному лику младенца научилась, лучезарной улыбке. И посреди этой младенческой гримасы посетила Нину одна невероятная мысль. Нина еще удивилась: приходит же такое в голову! Потом мысль стала повторяться, к ней уже привыкли. Она больше не казалась такой невероятной. Здравый смысл сдался и уступил. А что? Переехать. Сюда. Жить. Работать. Ибо настоящее, единственно необходимое дело людей делается вот здесь, в пыли и на ветру поля, на тракторе и вручную, согнувшись над грядками,— единственный труд, без которого человек не может выжить. Остальное — второстепенно. Мысль с каждым разом прибывала в очевидности, как теленок в весе. Стоило только установить на лице этот лучезарный покой младенца — и все, не оставалось других вариантов. Как это случилось, что Нина не подумала об этом раньше? Здесь, в деревне, все стихии природы близко — они пронизывают всю жизнь, как сплетения корней почву. Их изменчивость дает людям все многообразие существования. То ты враждуешь с природой, противоборствуя ей, то плачешь, побежденный, подсчитываешь ущерб, а то помиришься — и вы в согласии черпаете взаимную радость весны, и томление лета, и благодать урожая. И на ближнего человека приходится здесь куда меньше твоих ожиданий, чем в городе. Приехав в город учиться, Нина скоро стала ощущать некий недочет, но не могла разобраться, в чем он состоит. Природы как потери она не хватилась: во-первых, она не догадывалась, что это такая уж важная часть бытия, во-вторых, она ведь, собственно, никуда не делась, природа: вот небо, вот земля, вот деревья, воздух, солнце... Однако неслышно вкралось и разрасталось отъединение, захватывая метастазами и те области, которые, казалось, от природы никак не зависли. Многократно повторенные преграды домов отгородили взгляд от живого пространства, этажи оторвали и вознесли вверх, но неба не 33 2 Сибирские огни № 3