Сибирские огни, 1987, № 3

— Не связываюсь с тобой только потому, что молоко у тебя пропадет.Минуту назад было еще не так непоправимо, как стало теперь. Мать укладывала в глубине комнат детей спать и не смела высунуть носа. Нина спустилась с крылечка, ушла в сад, в темноту ночи. В чуткой тишине с края деревни доносилось пение цыгана — что-то гортанное, тоскливое — все ждал ее. Больше всего сейчас Нине хотелось бы побежать туда, приложиться к его дикой двукратной груди и утешиться. Что стало с отцом? Что становится с человеком, который снимает с себя ограничитель и разрешает себе ВСЕ? Растление происходит, вот что- Знала Нина одну семью: старуха и ее дочь. Когда-то был отец, большой человек — жили за ним как за каменной стеной и могли себе позволить ничего не мочь. Потом он умер — все покатилось вниз. Хозяйство вести не умеют, денег не хватает, дочь родила подряд двух детей. Старуха неумеха с трясущейся головой и молодая дура бьются вдвоем с этими детьми, из рук все валится, обеднели и опустились, заросли грязью, пеленки не стираются, так сохнут, дети болеют, задохнулись в продуктах собственной жизни, дочь орет матери сквозь двойной детский рев: «Где соска? Где присыпка?!» — и крик принят за нормальную речь и прижился. Спустя какое-то время дочь кричит матери: «Пошла на...!» — и это ей сходит — и остается в обиходе- Понравилось отпускать себя на волю. Теперь — только плач, рев и крик. Посреди этого крика, разлитого молока, разбитой посуды дочь однажды в сердцах пнула споткнувшуюся нерасторопную старуху — и та упала. И дочери хочется подойти и пнуть еще раз, лежащую, жалкую, грязную, беспомощную, бестолковую, никуда вообще не годную- Какое-то мгновение она крепится, а потом подходит и пинает. И еще раз. И чувствует страшное облегчение: падать — сладко и не страшно, и уже не хочется спастись, зацепившись за выступ. Мать отползла, поднялась и потащилась на кухню кипятить новое молоко взамен разлитого. И это же случилось с отцом. Синяк у Нины не проходил дней десять. Она грела его горячей солью, растирала, загорала в саду, чтоб лицо затемнилось. Сквозь щели высокого забора мелькал голый торс этого бронзового дикаря — он, как зверь от тоски, стал бесстрашным, покинул лесное убежище и бродил вблизи жилья. На что надеялся, бедный? Потом синяк прошел, а стыд показаться на люди остался: дочка председателя- Раньше эта причастность тяготила ее по-другому. Раньше она спешила опередить встречное приветствие, как бы говоря: ну что вы, что вы, не надо вам так уважать меня, я тут ни при чем, это мой отец все для вас делает, а я еще пока никто, и не надо распространять на меня почести, причитающиеся ему. Теперь оказалось, не в скромность ей следовало ударяться, а в стыд. Теперь она если и выходила, старалась одеться как-нибудь похуже, понезаметнее, отрекаясь от родительского благосостояния. И больше не опережала приветствие, не улыбалась навстречу, а наоборот, не сводила сузившегося взгляда с далекой точки впереди. Плевать мне, что вы там про нас думаете! — Мама! А ты не чувствуешь — нас ненавидят! — Да за что же? Отец день и ночь на работе. — Да, подкатил на «газике», сделал ручкой, распорядился — и дальше покатил — вот что им видно. Он вилами навоз не корчует, 32