Сибирские огни, 1987, № 3

Зато Мила всем очень интересуется. Она ничего не спрашивает, только смотрит пристально, завороженно. «Если мы любим друг д р у г а » , с к а з а л Икрам. Ерунда — «любим». Любовь — это вот такой мгновенный паралич. Или прозрение. Это одно и то же. Ты вдруг останавливаешься и больше не можешь сделать ни шагу. Больше не можешь идти по тем делам, по каким шел. И вернуться не можешь- Ты превращаешься в соляной столб. Вот что такое любовь. Бедная Мила. — Икрам, у твоего отца одна жена? — спросила Рита. Он смотрит загнанными глазами и вдруг молчит — но видно, что ответит, все равно ответит, не таков этот народ, чтобы посметь пренебречь любым вопросом- — Две,— тихо произносит он. — Ой, как интересно! А ты — от первой или от второй? — Рита! Оставь его в покое! — Ну почему, мне же интересно! Икрам ответит, он не так воспитан, чтобы считаться со своими личными удобствами. Спрашивают — говори. Сглотни и говори, что было с твоей матерью, когда отец, плиточник, решил взять себе еще одну жену. Отца нельзя винить, ведь ей тогда уже исполнилось тридцать пять, она уже родила пятерых, Икрам старший, и в углах ее глаз даже без улыбки лежали морщины. Сабах, но ведь это обычай, он уже не одну тысячу лет, и никто не обижается; разве это может быть таким горем? Может, Али, может, ты же видишь. Но и ты должна понять меня, Сабах, что мне делать, ведь это жизнь. Ему пришлось построить отдельный дом, плиточнику Али, для своей новой жены — он сжалился над Сабах и не стал водворять новую жену в старое гнездо подруги. — Это удивительно, Икрам,— бережно говорит Мила.— Я ведь видела, гуляют по улицам такие сложные семьи; муж, две жены и куча детей, и обе женщины между собой как подруги. — Моя мать — не обыкновенная женщина,— ответил Икрам. — Икрам, и ты тоже! — объявила Мила, с ума совершенно сошла, Валид сразу залоснился, как от жирной добычи, Рита закрыла ладонью рот, и только двое австрийцев хранили свои чувства где-то в их швейцарских банках, а сами путешествовали без чувств, с одними банкнотами- — Сабах — значит утро,— объяснил Икрам имя своей матери. Мила встала перед ним, чтобы продекламировать стихи: — Выше стропила, плотники! Вот входит жених, подобный Арею, выше самых высоких мужей! Ой, бог ты мой, ой скорее надо уводить товарку, кабы не было беды. Коля Кузовлев, слава богу, в смене, а то эта сумасшедшая может прийти и объявить ему, что она влюбилась в чужого арабского жениха — и делай с ней что хочешь. С нее станется. Пойдем-пойдем, пора! Провожатые ночью в этой добродушной стране не нужны: здесь рожают помногу людей и потом не обижают друг друга, пьяных здесь нет, и чужую женщину не возьмут задаром, а будут десятилетие копить деньги на честное приобретение. Провожатые здесь не нужны, но Икрам проводил их через темный садик. Он подал Миле руку, чтобы она не споткнулась. Его ладонь — сухая, горячая, сильная — почтительнейше исполняла свой долг и ничего не посмела добавить к этому долгу от имени своего чувства. — А чувство — есть, я не могла обмануться! — сказала Рите эта отчаянная баба. Ой что будет, что будет! —■ Ты это дело брось! — предостерегла Рита. СЗма-то она себе во всяких таких чувствах отказала. Зачем зря рисковать? Здесь, говорят, бывали такие случаи и очень плохо кончались» 21