Сибирские огни, 1987, № 3

только и делает, что безостановочно заваривает и разносит всем чай. Тогда как на уборщика нет ставки... — Во такие люди! — похвалили Юра с Колей Кузовлевым. — Люди все хорошие! — округлила Рита эту сумму и сама таким образом оказалась в ней. — Скажем так: все люди способны быть хорошими,— уточнил Коля Кузовлев. — Ик,— сделал Юра. — Иди отсюда! — погнала его Рита. Рассуждая дальше, окончательно установили: у плохого человека просто шире диапазон поведения, чем у хорошего. Плохой нравственно всеяден, тогда как благородный человек избирателен. Есть вещи, которые он отвергает решительно. А плохой человек приемистый, как трактор: все потянет, нет недопустимого. Хотя в хорошем своем проявлении он может сравниться с лучшими людьми. — «Братья Карамазовы», — пояснила Мила. — «Широк человек, я бы его сузил». «Братьев Карамазовых» Рита только в кино видела. И все философские выводы, которые требовались для обслуживания ее потребностей, она делала самостоятельно. Она подумала — и решила, что звание плохого человека в таком случае не так уж и обидно. Сойдет, решила она. Ничего. Главное, плохой человек полностью включает в себя хорошего и еще при этом кое-что дополнительно. Мужики — Юра и Коля — пустились затем обсуждать особенности местной жизни. Это, говорят, какая-то загадка: пустынная страна, промышленности почти никакой, ничего не производит, земных богатств почти не имеет, кишмя кишит торговцами, перекупщиками и прочими непроизводителями, в каждой семье на одного работника по десять дармоедов — и все сыты. Ходят веселые, блестят глазами, страна не имеет своей древесины, а шагу не ступят, чтобы не использовать бумажную салфетку; страна не имеет своей химической промышленности, а каждый килограмм картошки торговец насыпает тебе в свежий полиэтиленовый пакет, который ты тут же дома выбросишь. Это поразительно — как будто у природы есть свой таинственный механизм налогов и поддержек, который позволяет выжить даже таким странам. А Рита слушала их рассеянно, а сама берегла в себе и лелеяла ту прекрасную мысль, что плохой человек больше хорошего по своему суммарному содержанию. И еще она старалась произвести в своем организме как можно больше доброты и любви — этого теплого влажного вещества, чтобы утопить в нем острое, колючее, неприятное воспоминание о будущей телеграмме, которую попросит Юрка у своей врачихи. Утопить это колючее и окутать весь мир добрым своим отношением. ВСЕХ ЛЮБИТЬ, вот в этом она видела свое искупление. Полюбить пса Хаёшку, которому Кузовлевы скармливают валюту, полюбить этих Кузовлевых вместе с их сыном, полюбить Юрку, полюбить арабов и их станцию, полюбить чистую синюю воду их реки. На станции она лениво перекатывалась, гладкая, лоснящаяся, как грива у коня, переваливалась через бетонную кровлю машзала — и вот уж белопенная стена воды клонится, кренится, валится и обрушивается, рассыпаясь, и завораживающему этому падению нет исхода: опять во всякий миг оно возобновляется, и если долго смотреть, вестибулярный аппарат приходит в замешательство: будто сам ты клонишься и летишь в бездну. В пультовой иллюминатор метра в три поперечником. Одна стена сплошь люминесцентная. Чисто космический корабль. Юра водил ее по станции, показывал. В* мащзале в аристократическом безмолвии блистают полированными макушками агрегаты. Звук их тяжкого труда скрыт глубоко, и там, в глубине, за дебрями патерн и спиральных камер (ах, как 17