Сибирские огни, 1987, № 3

ги в магазин она не знает, а только знает дорогу в музей- Такая вот прогрессивная. Я, говорит, как ушла на пенсию, так стала питать исключительно свои впечатления: хожу на выставки, в театры, читаю книги и вообще. А Рита глядит на нее и с ужасом думает: ну и куда же ты эти впечатления копишь? Помрешь не сегодня-завтра, и все они пропадут. Это ведь не деньги, их в наследство не передашь — так на кой леший их набирать, на смерть глядя? А Мила Кузовлева с ней не согласилась. А если, говорит, представить, что смерть — это роды в другой мир? Как рождается человек из матери в этот мир, так потом из его материального тела вылупляется его душа — в иной мир, в следующий. Девять месяцев тебя вынашивала мать, пока ты развивался из зародыша, а вся последующая жизнь дается для того, чтобы ты выносил в себе и развил душу. И вот, настает такой момент, душа созрела и проклевывается наружу, как цыпленок, а ненужное тело, как яичная скорлупа, отпадает. Однако, сказала Рита, большинство людей живут как придется, никто эту душу не вынашивает и не беспокоится о ней — Рита, по крайней мере, таких не встречала — а ничего, все благополучно умирают, и скорлупа их бренного тела отваливается так же успешно, как с поспевшей души. — Это выкидыш! — убежденно сказала Мила. Тут же на базаре пекарня: пресные лепешки и батоны продаются прямо из печи. Толкутся в очереди вертучие ребятишки, покупают для семьи на день тридцать-сорок лепешек и тут же на затоптанном асфальте раскладывают их студиться. Или на крышке мусорного бака. Чтобы не обжигать руки. ...Нет, ну а что, ну дадут Рите телеграмму, что умерла ее мать. Ну, и что тут такого опасного? На самом деле ведь она от этого не умрет, ведь так? Это ведь сплошное суеверие, когда говорят: «накаркаешь». А раз суеверие, значит, никакого вреда никому не будет. Ну кому вред? Никому. В школе же учили: материя первична, сознание вторично. Значит, наоборот не может быть. И запись о смерти не может вызвать эту смерть. Ну кто пострадает? Никто. Одна только польза всем! Нет, все нормально... Все будет хорошо. Юрка должен написать письмо'своей этой. Рита только чуть-чуть поежилась от какого-то внутреннего неудобства. Ничего, терпимо. Все нормально. Юра глядел на пламя горелки в темноте и красив же был в этом синем фантастическом освещении. Его красота была вся на поверхности, как сливки — не нужно было нырять в глубину, чтобы обнаружить ее себе в единоличное обладание, она доставалась каждому, кто ни взглянет. Красота его создавалась не чертами, не росчерком линий, а цветом: черные волосы, брови, густые синие глаза. В цветовом этом оглушительном шуме черты уже не могли ничего значить, а они у Юры были слабые, размытые. Выпьешь — мир потек цветами побежалости, как бензин по воде, радужный, расслоился — в любом слое можешь пожить. Рита с Юрой тут за границей открыли для себя эту благодать напитков («А ты заметил? — когда пьешь, есть уже не хочется».— «Ну дак! Севка Пшеничников мне это научно открыл! Спиртное — чистая энергия, еда уже не требуется»,— «Слушай, так это же выгодно! Здесь такой дешевый коньяк».— «Ну, выгодно, не выгодно, а совмещать есть смысл: немного вина, немного продуктов. Уже дешевле можно прожить».— «Надо закупить сразу оптом побольше, они тогда цену сбавляют. Яшик сразу купишь и всё».— «Давай-давай, постигай!» — одобрял Юра). Жевать латук, глядеть на огни пустыни, обсуждать работу на станции, посмеиваясь над религиозностью арабов, над их слабостью к чаю и кофе, и что на станции есть специальный шибаб, который 16