Сибирские огни, 1987, № 3

вых душ через Стикс, а также исторические личности, ставшие легендарными, такие, как Геродот, Демокрит, Эмпедокл, Овидий, Кирилл и Мефодий и множество других — вот герои лирико-философских стихотворений Мартынова, но это герои опять-таки по-мартыновски приближенные к нам, как бы прорастающие, благодаря своему исполинскому росту, в наше время. Взять наиболее известное среди других стихотворение «Дедал» (1955). Древнегреческий миф о Дедале и Икаре получает иную, чем прежде, смысловую акцентировку еще и потому, что сюжет этого мифа развертывается в современном городе, в совре- меных «кулисах», в свете современных «юпитеров». Идея его, выраженная в восклицании Дедала: «Оберегайте сыновей!» — вечна, но и глубоко современна. Ибо в этом ночном городском людском потоке речь может идти и о том, чтобы оберегать юношество от праздности, развязности, безобразности, от всего того, что, в конце концов, сломает неокрепшие крылья их мечтаний и высоких надежд. Один этот пример показывает, что классический миф для Леонида Мартынова всегда таил в себе сумму неожиданных значений. Или несколько по-иному: миф становился точкой отсчета для решения новых современных проблем. Интересно подчеркнуть, что поэт смело использовал и те возможности, которые заключаются в понятии мифа, в его классической древности. Вот стихотворение «Мифология». Уже само это слово вызывало в Мартынове жизненный порыв, который был для него синонимом вдохновения и который освобождал его от правил так называемого «хорошего» поэтического тона. Мартынов охотно пользовался этой свободой — «открытость» мифа для современного прочтения позволяла ему создавать своих современных «мифорогих» и «мифоруких» Исполинов, которые, встав во весь свой рост, «уплывали в свете звезд до своих прекрасных гнезд...» Да, конечно же, классический миф в творчестве Мартынова был кладезем неисчерпаемого обновления «вечных» сюжетов. Он был истоком и для «фантазий языка», и для непредугаданного словотворчества, то есть для «словесной магии», и для нового осмысления своих внутренних состояний. Ибо в городском «космосе», который открывался поэту в ночные и дневные часы, тоже было что-то непредсказуемое, как и в Исполинах мифологии. Причем обыденное, повседневное у Мартынова не просто соседствует с вот такими звездными Исполинами, но и является неотъемлемой их частью: Сто тысяч окон... Впрочем, нет, не сто — Мильоны окон светятся во мгле, — так начинается одно из лучших стихотворений Мартынова, в котором городской «космос» нашел характерное выражение. В другом стихотворении нельзя не удивиться точности образа, схваченного воображением поэта: «В городе — не забывай! — даже гром и тот ночами громыхает, как трамвай...» В третьем — поэт отмечает про себя, что люди «тычутся» в подземных переходах, что никак не может рассеяться вечерняя мгла даже тогда, когда электрический свет заливает городские кварталы. И вдруг — внезапно, словно по мановению руки — все преобразуется: ведь с этими переходами, крышами домов, башнями домен граничит «звездная бездна сама»! И такое преображение обычного во вселенское, между прочим, естественно для нашего мировосприятия, ибо житель этих новых микрорайонов, в какой- то степени, сам является миллионным «микрокосмосом»; и в нем все странно преображается в течение дня; и радость сменяется безотчетной тревогой, душевный покой — внезапным стрессом, ...И немыслимо Вдруг позабыть все волненья и все опасенья Потому, что — подумай, представь себе это сама— Так свершаются, может быть, землетрясенья: Вдруг толчок — И молчок! И кромешная мглаі Очевидно, что идеи причинной взаимозависимости сущего получали в творчестве Мартынова все более универсальное и сложное выражение. Как уже говорилось, эти идеи всегда помогали поэту в каких-то временных и весьма болезненных «перепадах» в его творческой биографии. Причем причина этих явлений всегда была одна — в непонимании своебразного мира, созданного поэтом, в непонимании самих основ его художественного бытия. Но, в конце концов, именно монизм мышления Мартынова позволил ему обретать заново и вновь тот «беспощадный оптимизм», которым он, по словам А. Гидаша, безусловно обладал. Этот же монизм мышления способствовал тому, что его главная мысль, его главная идея никогда не терялась в частностях, в отступлениях. Мартынов в своей стихотворной практике сознательно шел на нарушения внешнего правдоподобия или фактографизма. И мир видимостей, мир «кажимости» был для него не менее значительным и важным, чем повседневность, данная в конкретном факте. Например, городской закат, явление в общем-то обычное для горожанина, вызывает в нем странные, апокалиптические видения. Ему, охваченному неясной тревогой, кажется, что солнце, которое каждый раз садится за Каменный мост, тараща свой скошенный глаз, возвещает о неминуемом конце мира. Но, заключает поэт, это древнебиблейское светопреставление, «как и в прошлый раз, отодвигается»: И косится Солнце, и за Каменным Беспрепятственно садится мостом. Стихотворение, написанное в духе художественных видений Гойи, разрешается этой деловой, а, стало быть, и слегка иронической концовкой. Вот почему те или иные мистификации Мартынова всегда как бы опровергаются, как бы возвращают нас на нашу землю. И мы, его читатели, вновь слышим гудки заводов, шум пролетающих самолетов, видим другой вечерний закат, который «сквозь ясное окно проемы лестниц озаряет...». И это обратное превращение фантазии в реальность неизбежно, ибо, как говорит поэті 167