Сибирские огни, 1987, № 3

человечеству: не надо пустых слов и пус- ' -ых деклараций, необходимо вовремя остановить ^современных факельщиков термоядерной войны, необходима воля миллионов. Таким образом, исследуя вместе с поэтом взаимообусловленность различных — «далековатых» — явлений нашей современной жизни, нельзя оставить без внимания вполне закономерный вопрос: а не означает ли все сказанное, что поэт отказался от лукоморской темы?.. Ведь Мартынов всегда обращался к образу легендарного Лукоморья. И воображал его то как журналист — и тогда Лукоморье летописей и преданий сливалось в его воображении с рассказами геологов о красоте скалистых обрывов кристаллически мерцающего Приуралья. То как писатель- публицист — и тогда Лукоморье было обобщением всего прекрасного и величественного, что необходимо было защищать от германского нашествия. То как прохожий, на других непохожий,— и тогда Лукоморье неудержимо влекло к себе из тесноты и многолюдия коммунальных квартир. Именно в этой последовательности, в этом разном подходе к одному и тому же образу-символу и заключается идейно-художественная целеустремленность Мартынова. Но вот в шестидесятых-семидесятых годах поэт предпринимает новые поиски лукоморской темы. И находит ее в тех областях современной науки, в которых особенно большую роль играет творческое предвидение, пространственное воображение и умение предвосхитить то, что «еще никогда не бывало». Речь здесь идет о космогонии и физике элементарных частиц, то есть о тех областях современной науки, в которых действительность неизбежно переплетается с домыслом и в которых конкретное соединяется с общемировым. Стремление не упрощать концептуальной структуры своей поэзии — вот обстоятельство, обратившее внутренний взор Мартынова именно к лирико-философскому осмыслению и самых малых и самых больших величин нашего мироздания. Кроме того, не приходится сомневаться, что поиски лукоморской темы в новых достижениях и открытиях метанауки были во всех смыслах благотворными для Мартынова. Ведь концептуальность его мышления сказывалась даже на некоторых личных привычках Леонида Николаевича. В кругу литераторов была широко известна любовь Мартынова к собиранию камней странной конфигурации и формы. Ибо поэту казалось, что под грубой оболочкой естества в камнях кроется что-то изначальное, предчеловеческое, мощное, что-то такое, что жаждет вырваться из их глубины. Кстати сказать, и в изделиях древних мастеров из камня, кости и дерева его интересовали приметы все того же «прасозна- ния», которое крылось где-то в глубине, но которое художник сумел освободить и явить миру образ самого мира. Сознанье есть во всей вселенной: Есть смысл и в стуже, и в огне, В небесной молнии, и в пенной, О скалы бьющейся волне. Осмысленность есть даже в птицах — так начинается одно из самых значитель- ных философских стихотворений поэта, в котором он утверждал не только прямую «человек — природа», но и обратную — «природа — человек» взимосвязь. Да, концептуальность мышления Мартынова основывалась на всепроникающем детерминизме. Причем он сознавал, что если есть взаимозависимость явлений и предметов бытия, то она должна быть и в его противоположности — «родимом хаосе», как когда-то обозначил другое мировое начало Ф. Тютчев. Антиномия космос — хаос ярко проявилась в стихотворениях, которые позднее и составили основу книг «Узел бурь» (1979) и «Золотой запас» (1981). Следует добавить, что вообще в этих книгах приметно возросли мифологические, исторические ассоциации и сюжеты, а также возрос драматизм некоего внутреннего «разлада», который имел аналогию все с тем же «родимым хаосом». Усилилась и зависимость личности от космических связей, что так характерно было, например, для лирики Александра Блока. А поскольку даже в период журнально-критических проработок Мартынова за «Лукоморье» и «Эрцинский лес» он обретал запас новых сил и нового творческого воодушевления именно в своей концепции разумного мироустройства и разумных, то есть взаимообусловленных связей и соотношений, то в последний период жизни влияние этой лирико-философской концепции на его художественный мир еще больше усилилось. И вот, словно бы разрешая давний спор с самим собой: что важнее для истинного художника — «признание мира» или «отказ от него»,— Мартынов в сборнике «Узел бурый заметил, что самые лучшие стихи те, которые напйсаны «несмотря ни на что». Это «несмотря ни на что» и было теперь его пафосом и его душевной опорой, ибо жизненные невзгоды обрушились на него: не стало жены и верного друга Н. А. Мартыновой-Поповой, и болезнь и одиночество, казалось бы, совсем одолели поэта. Правда, самые близкие друзья помогали Мартынову всем, чем могли, но несравненно большую помощь он оказывал сам себе, когда писал «несмотря ни на что»! Его жизнь была жизнью подвижника, а его вера была верой огнепоклонника, если понимать под огнем — вечный огонь поэзии. Конечно, тот ход времени, который для Мартынова всегда являлся мировоззренческой доминантой творчества, теперь, в семидесятых годах, обретал большую личностную окраску. Поэт чувствовал ускорение времени, как говорится, всеми фибрами души, он готов был сравнить его с песочными часами, чья струйка неумолимо, неостановимо стекает вниз. Но есть у Мартынова и другие решения этой темы. Вот стихотворение, начинающееся именно со строчки «Когда блистательный художник Время...» Мартынов пишет, что художник Время должен нести ответственность за все бытие земное — будь это упадок нравов в древнем Риме или современное обожествление «персоны в золоченой раме». Эго бремя личной ответственности и есть одно из проявлений свободы, которую можно определить как познанную необходимость. А поскольку «отказ от мира» — это есть, 165