Сибирские огни, 1987, № 3

срочной ни была работа, Мартынов успевал ее выполнить: его стихотворные подписи под карикатурами появляются в «Окнах ТАССа», его стихотворения регулярно печатаются на страницах омских газет. В первые и самые напряженные месяцы войны Мартынов писал много, писал вдохновенно, писал с твердой уверенностью в нашей окончательной победе над врагом. Не случайно его стихотворения были собраны в две небольших книжицы «За Родину!» (1941) и «Мы придем» (1942). Однако не эти сборники, которые, безусловно, сыграли свою положительную роль во всеобщем выражении патриотических чувств, а яркий и страстно-публицистический очерк «Лукоморье» стал принципиальной удачей Мартынова. Он был опубликован в газете «Красная звезда» 16 сентября 1942 года. К тому времени сибирские дивизии и корпуса, прославившие себя в боях под Москвой, вели затяжные бои на многих участках тысячекилометрового фронта от Мурманска до Моздока. «Сибирь пришла, чтобы победить. Она победит!»— так четко определил значение очерка в своем письме- отклике поэт Георгий Суворов, погибший в 1944 году на Ленинградском фронте. И действительно, вся масштабность мышления и чувствования, вся сила убеждения, все доскональное знание истории родной страны — все было использовано Л . Мартыновым для того, чтобы донести до массового читателя это «победительное» чувство. Одновременно Мартынов и в жанре поэтического сказания варьировал эти образы, искал и находил соотношение между реальностью и вымыслом, в чем-то ошибался, в чем-то срывался в своеобразный эстетизм. Но в конце концов пришел к своему первому московскому сборнику «Лукоморье», который и был издан под редакцией П. Антокольского в 1945 году. К сожалению, и «Лукоморье» и, в еще большей степени, «Эрцинский лес» — сборник, который вышел в Омске в 1946 году, были подвергнуты острой журнально-газетной проработке, как об этом с немалой долей горечи писал позднее поэт. Чтобы как-то прийти в себя после этой «проработки», Мартынов на целое десятилетие с головой уходит в переводы. Этому немало способствовали два обстоятельства. Во-первых, он становится жителем Москвы. Вместе с Ниной Анатольевной он поселяется в районе старых Сокольников в ветхом, еше конца прошлого века, деревянном доме. Но о том, что значило для него само по себе это событие, можно судить хотя бы по такому вот лирическому признанию: «В Москву я устремился в первый раз еще пятнадцатилетним подростком, чтоб тосковать, ее покидая, и ликовать, возвращаясь в нее». И во-вторых, необычайно важно было для него посещение Антала Гидаша и Агнессы Кун в его крохотной комнатке, где, как и прежде, все было заставлено стопками, пачками и полками книг... Новые венгерские друзья предложили Мартынову принять участие в переводе однотомника Петефи, а затем и «Антологии венгерской поэзии». Мартынов принял это предложение с воодушевлением. Ибо сама атмосфера тех послевоенных лет была такова, что интерес к литературам народов нашей 162 страны, к литературам стран народной демократии, к прогрессивной литературе всего мира возрастал с каждым днем и становился повсеместным. Когда Гидаш посмотрел первый перевод из Петефи своего нового друга, то сказал уверенно: «Дело пойдет!» И Мартынов действительно уверовал в свои силы как переводчик: только из одного Петефи он перевел более десяти тысяч строк. За эту огромную работу по сближению наших народов правительство ВНР наградило Л . Н. Мартынова орденом Золотой Звезды первой степени и орденом Серебряной Звезды. Вместе с тем следует подчеркнуть, что и в этот — не самый лучший период творческой биографии — Мартынов не переставал писать стихи. Так, например, он замыслил создать большое лиро-эпическое произведение, которое условно называл «Времена года». И это произведение должно было выразить его новое осмысление одной из «вечных» тем — темы природы. Правда, следует сделать важное уточнение, не природы вообще, а природы города-«миллион- ника». В этом городском «безбрежье» на равных была видна и булыжная мостовая, и глухие переулки старых Сокольников, и недра метро, из которых «как будто из вулканов, людских дыханий вырывались клочья», и своды картинных галерей, где все — «в холодных извивающихся струях зеркальных кувыркальных фонарей». От общего замысла сохранились лишь отдельные фрагменты: «Июнь», «Июль», «Август», «Сентябрь», «Октябрь», «Ноябрь», «Декабрь». Творческое воодушевление, которое испытывал Мартынов, создавая свой цикл, было таким же, как и тогда, когда он, молодой поэт, проходил по улицам старого Омска и когда в лицо ему мел снег пополам с песком; вот тогда-то едва ли не каждая пылинка и снежинка дышали для него поэзией и едва ли не на каждом перекрестке можно было обнаружить таких же влюбленных, каким был и он сам. «Кто вы, ночные странники, по тротуарамшаталы? Шапки на лоб надвинуты, руки в карманы спрятаны...> Сада ограда черная тянется, тянется, тянется. Вдоль я иду, и следует Рядом Ночная странница. Правда, здесь, в Москве, Мартынова в неизмеримо большей, чем в молодости, степени стали занимать общие мировоззренческие вопросы. Для него городской «космос», который открывался с Ленинских гор, был единым диалектически-сложным целым: Я семь громоздящихся к небу холмов, Я семьдесят семь городских теремов, Где скрыто былое от взоров нескромных... Я — семь миллионов блестящих и темных, Стремящихся к некоей цели умов. Облик вот такого гигантского города привлекал Мартынова и своим космизмом, и своим особым — убыстренным — ходом времени, и своими превращениями и особыми чудесами: здесь, на магистралях, люди «стремятся разлететься кто куда, как будто им Вселенная тесна...» И повсеместно «зреет на земле очередное чудо». Следует добавить, что наряду с этим очередным «чудом» поэт различал и его противоположность — «не