Сибирские огни, 1987, № 3

Тебя я рисовал, Но вместо тела Изобразил я полнокровный стебель, А вместо плеч нарисовал я листья. Подобные опущенным крылам. Для чего же поэт вывел в стихотворений этот необычайный, даже — странный образ женщины-подсолнуха? А для того, чтобы подобный феномен искусства полнее и глубже передал сущность той, что всем своим обликом и своим характером мгновенно поразила «судьбой дарованного гостя»: Я закричал: —Я видел вас когда-то, Хотя я вас и никогда не видел. Но тем не менье видел вас сегодня, Хотя сегодня я не видел вас! И поскольку лирический герой «Подсол- духа» — личность, «выломившаяся» из типических обстоятельств, противостоящая домостроевскому укладу городка, то естественно, что и образ женщины, поразившей воображение, должен был быть столь же необыкновенным, неожиданным, неповторимым. И Мартынов нашел такой обобщенный образ-символ: образ подсолнуха, который, как известно, всегда поворачивается к солнцу. Позднее в одной из своих новелл Мартынов написал: «Так явилась мне моя судьба в образе моего солнечного Подсолнуха». Необычайный духовный подъем, пережитый лирическим героем в момент создания картины, не прошел для него бесследно. Ведь по словам Ле Корбюзье, художник рождается в те минуты, когда он чувствует себя больше, чем человек. И для его возлюбленной, для этого «прекрасного, но пленного растенья, ушедшего корнями в огород», также не прошла бесследно встреча с «судьбой дарованным гостем». Их встреча на перекрестке дорог, ведущих в «будущие годы», в такой же самой степени была случайной, как и предопределенной их жизнью, их судьбой. Социально-нравственный, социальноэстетический момент чаще всего у Мартынова выступает в скрытой форме — внутренней борьбы внутри человека. И не так уж далеко от истины впечатление, что от богатства этой внутренней жизни личности, разнообразия ее внутренних состояний и зависит обновление искусства. Резко подчеркнутые восклицательными знаками строки: «Мое это право! Я строю державу, где заново все создаю!»— лишь подтверждает это впечатление. Ведь в том же «Голом страннике» поэт сталкивает почти арктический холод мироздания с незащищенностью и, одновременно, невосприимчивостью к этому холоду искусства: оно живет вопреки «бездне снеговой». Со временем взаимозависимость, как отчетливо детерминистическая идея, получила новое выражение у Мартынова. Это видно из следующего высказывания поэта: «...Авторы создают стихи, а стихи — судьбу авторов!» Собственной судьбой Леонид Мартынов подтвердил значительность этого афоризма. Однако с такой же исторической или, проще сказать, временной обусловленностью, закономерностью в его взглядах происходила и перестановка акцентов. Так, например, в стихотворении «Что-то новое в мире. Человечеству хочется песен.,.» (1948—1954) 160 обновление в сфере искусства Мартынов выводит уже не из личного саморазвития, но из благотворных перемен, происходящих в жизни общества. Причем оздоровление общественной атмосферы неизбежно ведет к расцвету искусства — такова главная мысль Мартынова, заключенная в этих стихах: На деревьях рождаются листья. Из щетины рождаются кисти, Холст растрескивается с хрустом, И смывается всякая плесень... Поэт переводит дыхание, заканчивает с торжеством: ...Дело пахнет искусством, Человечеству хочется песен. Еще сильнее, еще непосредственнее Мартынов провозгласил примат действительности над художественным сознанием в 60-е годы: «Да будет так! Мое сознанье есть отраженье бытия!» И движущей силой в этом процессе было все более глубокое понимание социально-общественной роли искусства, верность пушкинской традиции — традиции подлинно передовых идей, которые должны в человеке и человечестве побуждать «чувства добрые» и вызывать «прекрасные порывы», 4 Под стихотворением «Замечали — по городу ходит прохожий?..» стоят даты: 1935— 1945 гг. Период чрезвычайно важный и в жизни и в творчестве Мартынова, период, который, безусловно, прошел под знаком Лукоморья — этой реальной и легендарной земли, расположенной на Обском Севере. Лукоморье было находкой для поэта; он жаждал найти такой вот эпический и одновременно лирический образ, даже — образ-символ, позволяющий ему выразить все многообразие интеллектуально-художественных переживаний. Ведь в понятие Лукоморья Мартынов включал не только лукоморские легенды о «златокипящей» Мангазее, в которой свободно живется разному люду, бежавшему от тяжкой государственной десницы, о Златой деве, охранявшей Л у коморье, о бабе-яге, кудеснице, одетой в меховую одежду, о превеликом Эрцинском лесе, воспетом ученым монахом Николой Спафарием... В понятие Лукоморья Мартынов включал и момент встречи этого прошлого с будущим. Вот почему в критике Мартынова нередко называют певцом Лукоморья, и не только потому, что так была названа его первая столичная книга лирики. Нет, это было справедливо и в той самой степени, в какой образом Лукоморья выражалось все наиболее существенное в нем как в художнике и мыслителе. Это был образ страны, где все необычно, где все будничное превращается в фантастически-прекрасное, где «шары янтаря» тяжелеют у моря и далекие предгорья алеют в лучах заходящего солнца. Именно это Лукоморье и помогло Мартынову обрести подлинно эпический взгляд на события и явления современного мира,