Сибирские огни, 1987, № 3

пытством и не находила в себе даже предчувствия какой-нибудь там тоски по прошлому... В зимнем Средиземном море вода оказалась ярко-зеленого цвета, «О маре, о маре верте!..» ' А в великой реке пустыни вода оказалась... Это было так неожиданно... Они ехали на пикник по дороге, какую в отечестве можно было бы назвать проселком. Но в отечестве проселок — это мозаика утрамбованной земли в окружении сплошного травостоя, а здесь дорога ничем не отличалась от прочей земной поверхности. Организм живой земли в этих местах пустыни не имел того избытка, чтобы родить из себя произвольно, без помощи человека, какое-нибудь дерево, куст или холм. Не было ни дерева, ни куста, ни холма — пустая даль до горизонта, засоренная камнями, с чахлыми торчками бесцветной травы. А если и были неровности — то от ущерба, а не от излишества природы. Холмы России вьются плавно и кантиленно, как музыка- Здешние же негладкие места болезненны, как наросты и язвы на теле природы — каверны впадин, как выеденные кислотой, и отвердения возвышенностей — как закаменевшие судороги. Бедные овцы! — они паслись по этим неживым поверхностям земной коры — и что-то ведь они там находили. Рекой можно было любоваться и в городке, но надо было именно долго ехать по бесцветной пустыне, долго трястись на неровностях почвы под блеклым выжженным небом, чтобы с той внезапностью вдруг открылась взгляду посреди скудной природы ничем не подготовленная яркая картина — животворная, лазурная, издевательски- цветная влага, царственный поток — и стало очевидно могущество здешней земли, все отданное, приведенное, сосредоточенное у одного этого потока. Зачем-то это нужно было природе: из средств своей бедности составить эту странную роскошь реки, вода которой, синяя, невредимо жила среди пекла. Она лилась, ненарушимо свежа; как породистая кобылица, она пересекла горячую пустыню даже без спешки, с достоинством бессмертной богини, которая не может никуда опоздать- Для чего-то это нужно было природе — сосредоточить всю себя в одной этой цветной воде. Пришло время раскулачивать это могущество, разделить его силы поровну по всей площади пустыни, раздробить воду каналами, направить повсюду — пусть поделится бессмертием с мертвыми местами — и вот поглядим тогда, что станется с твоей синевой, река, чье имя по-русски сладкая. Неужто человек — ум природы? Что станется с синевой, сейчас она уцелевает лишь до станции. Там, с усилием нажав на лопасти турбин, отдав им избыток сил, вода истощается, становится серой, тусклой, как лицо малокровного, и немощную эту водицу станция сплевывает вниз, подальше: иди, иди отсюда, бог подасті Мила Кузовлева прошлась по берегу колесом, осторожно ставя руки на колючую землю. Яркие рисунки ее купальника прочерчивали в воздухе молниеносные линии. За ней с визгом бежали ее сын Валера и приблудная арабская собачонка — пес Хаёшка. Этого пса араб- чата окликали «Хаё!» — что значит «эй», и он недоверчиво приближался, зная, впрочем, что скорее дадут пинка, чем еды, но от чувства собственного достоинства ему пришлось отказаться, как отказывается от ценного груза корабль, терпя бедствие- Младший Кузовлев приручил собачонку себе в товарищи, и у бывшего бродяги и побирушки теперь отросла новая гордость, как отрастает у ящерицы хвост взамен отдавленного. И это, конечно, баловство, которого Рита не может одобрить, потому что ведь пса этого приходится кормить — кормить продуктом, купленным на самую что ни на есть валюту. Скармливать валюту псу — это было просто оскорбление и плевок в душу- всему командированному населению, но Мила Кузовлева была подругой Риты, а Валера — сыном Милы, и приходилось все это терпеть. 13