Сибирские огни, 1987, № 2

дому охота было наступить. И самому ему было охота, вот в чем де­ ло. Он ушел домой и горевал, что мир разделен на полюса полов, что все — невольники этой страшной силы и не могут вырваться из ее неу­ молимых оков, как из магнитного поля Земли. И что если бы Вичка была уродливая или старая — так ли уж охотно он бы помогал ей? И грош тогда цена этой его помощи... А наутро встал пораньше — и опять туда. Неотлучно весь день. Говорят, у японцев это дурной тон — показывать свою скорбь. Ведь горе трудно для тех, кто нахо­ дится рядом без равного горя. А у греков наоборот: если траур — то пожизненный, и половина гречанок одевается только в черное. У Вич- ки ни то, ни другое — живет себе по чувству: затосковалось ей — так затоскует, а смешно —,так будет смеяться, хоть бы и покойник. И с ней можно было говорить обо всем. Глеб увидел способность ее лица к стремительной и бесконечной перемене и пожалел, что нельзя быть при ней всегда и неотлучно следить путь ее чувства. — Я когда шла на журналистику, была убеждена: литература отмирает, как опера, становится анахронизмом, и в наше время вли­ ять на человека можно только скоростными средствами: газета, теле­ видение. Успевать влиять, понимаете? И вот, влезла — а теперь вижу: как страстно ни кричи о сегодняшнем событии, оно как уличное про­ исшествие: случилось, поахали и разошлись, остались деревья и дома — как были. Так не лучше ли строить дома и сажать деревья —молчком, чем заполнять пространство ахами, охами и обсуждением быстротеч­ ных дел? Знаете, у Цветаевой: «глотатели пустот, читатели газет...» Он ей смущаясь сказал, что читать ему некогда и вообще он ма­ ло понимает в литературе. А она смеется: — В этом как в жизни, все понимают всё. Только каждый свое всё. Когда спрашивают кого-нибудь, понравилась ли картина, $ он начинает уклоняться: мол, я в живописи ничего не понимаю — мне всегда смешно. Все равно что на вопрос, нравится ли вам эта девуш­ ка, отвечать: я не специалист по женской красоте. Можно было что-то предпринять, чтоб сохранить за Вичкой квар­ тиру отца, но Вичка махнула рукой. Не захотела «мышиной возни». Пришлось им потом повозиться... . А тут как раз этот псих Пшеничников создал свою могучую тео­ рию, призванную наконец раз и навсегда объяснить все мироздание. Он заслал ее в Москву на экспертизу или как там, на оценку — ну и ему, конечно, ответили... Он не поверил. Он решил, что не понят темными людьми и обратился к более просвещенным — в ЮНЕСКО. Чтоб донести до всеобщего внимания человечества. Через неделю этот великий труд уже лежал у Путилина на столе — с предложением разобраться на месте с этим теоретиком.' Агнесса тут под горячую руку подвернулась, и он ей выпалил: «Хватит уже носиться с твоим Пшеничниковым! Устроить немедленно переаттестацию и уволить к чертовой матери! Позору на всю Европу!» Агнесса, конечно, не сказа­ ла «почему это он МОИ?» Она ни от кого не отречется, ни от какого изгоя. «Подлецы вы все!» — немедленно встала на сторону бедного Пшеничникова против целого мира. А у Глеба тогда была своя при­ чина выходить из себя. Он только что вернулся из Москвы — на вы­ ходные ездил — и терзался всякими осложнениями, которые тогда, как грибы, нежданно вырастали на дороге. Альбинос с голубой кожей, в очках, сказал ему тонким несчастным голосом: «Инстинкта к жен­ щине как к собственности у меня нет, но... вы моего ребенка гладить будете — вот что невыносимо!» — а Глеб даже не знал, что это такое — гладить ребенка... Музыкальные умные пальцы альбиноса мучились сами по себе, такая уж у них была выразительная способность, а у Глеба руки не имели отдельной жизни, они были лишь конечностями тела и знали только работу, а в тонкостях чувств не участвовали. Он оторвал их от стола, свои массивные монолитные кисти, враждебно поглядел на них, на эти руки-мужики, потом на вошедшего в кабинет Пшеничникова — свирепо и подозрительно (да что эта Вичка, с ума 57