Сибирские огни, 1987, № 2

такой вот обезумевший лещ, и он его — хлюп, хлоп! — выловил, сразу взбудоражился, попер к берегу. Я ему: выпусти! А он: да нет, он не глистастый, смотри, нет глистов — и стал давить его, чтобы показать мне, ЧТО из него выдавливается, я сразу отвернулась. Он думал, что ли, взять его зажарить? —не знаю- Говорит, нет у него глистов, у гли- стастых брюхо вздутое. Большие пальцы всунул в жабры, хрустнул, переломал —и радуется,'улыбается. Лицо всегда однообразное такое, угрюмое, а тут он улыбался, как умел. Но я тогда ничего этого не понимала, совсем вслепую жила, наугад, и все время хотелось надеяться на лучшее. Все плохое, думала, это случайность, и оно сразу забывалось, а мелькнет хорошее —ну вот это и есть настоящее в человеке, вот так теперь всегда и будет. Ведь я не знала, как должно быть в семье, я не знала родителей, у тетки жила, а тетка одинокая и умерла уже. Я говорю ему: «Сумасшедший!» Я думала, это он просто сумасшед­ ший и не соображает. Зубы у него впереди железные, живот ленивый, спина проседает, не держится прямо —и все свидетельствует мне, до последней черточки, до последнего жеста, все свидетельствует мне, а я не вижу, не хочу видеть ничего, что страшно. Там на берегу женщина какая-то была с ребенком, она подбежала к нам —показать ребенку рыбку, а потом увидела, что он делает с этой рыбкой, и у нее на лице ужас, она сразу отвернулась и пошла, и ребенка своего отвер­ нула и к себе прижала. Я только по ее ужасу и догадалась, что надо ужасаться. Аон как танк, не знает, куда девать свой раздавливающий по­ зыв, он эту рыбу подбросил вверх — свирепо, радостно, кровожад­ но—чтобы она оттуда как можно ужаснее низверглась —об воду, сам глядит, а она, мертвая, поруганная, кувыркается в пустоте, бока­ ми напрасно блещет, падает сверху в свою бывшую родную воду — как на еще одну погибель. Как будто можно погибнуть дважды. На­ верное, можно —иначе почему так жутко было глядеть, как она, мертвая, падает- Я смотрела, вся внутри себя калачиком свернулась, ничего не понимаю, а он весь в радостном возбуждении, дождался, когда она ударится об воду, снова запрыгал к ней, настиг бедный этот труп, никак не может остановиться: еще раз так же страшно, бесновато вышвырнул ее —теперь на берег. Я ее схватила на песке, бегу, несу к воде: думаю, может, ей легче будет, если я ее сейчас бережно в воду опущу —думаю, может, она еще сумеет почувствовать, успеет — и ей спокойнее будет, тише уми­ рать. А он зубами железными блестит, радуется: - д а ' она уже все, сдохла! Я же ей жабры переломал. А я все равно ее в воду- Он тогда рассердился: «Пруд заражать, да?!». Вознегодовал. Не помнит, как сам доказывал, что она без глистов. Потом он забыл про рыбу и поплыл. Долго шел по воде, мелко было вначале. Идет, сутулый, ручищи в воде мочит. А эта женщина, что ужаснулась, снова мимо меня проходила, и на лице у нее все еще содрогание, она на меня глядит, колеблется, а потом сказала: «Де­ вушка, он тебя стопчет!..» А что мне было делать, я уже беременная была... Но я потом приспособилась: он говорит —я не слышу. Смот­ рю на него — и не слышу. И еще нашла себе спасение: во времени прятаться. Ага. Ведь ночи и дня — поровну. А эта мука с ним — только днем, когда он не спит и не на работе. Значит, надо просто до­ терпеть до ночи — а там и отдохну. Ну вот как работник ждет конца смены или отпуска, чтоб отдохнуть. И вот я пережду свою «смену», и тогда начинается моя настоящая жизнь —когда я сплю. Я так все изменила в себе, наоборот, что будто бы все, что происходит днем,— это сон. А все, что происходит, когда я сплю,—вот это и есть жизнь. Днем перемогаюсь, как будто страшное кино смотрю, которое меня совсем не касается. Кино это не про меня вовсе. А сны у меня стали как многосерийные фильмы —связные, с продолжением —и без оконча­ ния. Я уже помню, на чем проснулась, и как только снова до по- 25