Сибирские огни, 1987, № 2

— А не хочу,— с той Ееликой простотой сказал, с той пустотой, которая остается в человеке, из которого до капли вытекла вся вера, любовь вся и надежда. Давно же Нина дома не была, не видела отца. Она и Лерку плачущую трясти забыла, она вытаращила глаза — так вирусы, наверно, столбенеют при появлении пенициллина, и какое-то время понадобится, чтобы выработать встречное противоядие; она растерялась: как же так, где же ОНО — то, что держало мир на сво­ их плечах, те три кита? В Хабаровске на площади стоял — из старин­ ной, потемневшей и позеленевшей бронзы — усталый русский мужик в казачьей шапке, тулуп овчинный сполз с плеча, обнажив кольчугу, стоял мужик прочно, просто и достойно; иструдавший, но крепкий, и не было в нем позы ни героя, ни властелина. И сколько дней жила там Нина, столько раз ездила к нему на площадь — за верой. По­ смотрит—и почувствует, что жизнь прекрасна и проста и что к прав­ де призывать не надо, так надежно она скажет за себя сама. И на по­ диуме надпись, всего три слова высечено в полированном граните с простотой старинного века: ЕРОФЕЮ ПАВЛОВИЧУ ХАБАРОВУ. — ...такие люди, цыгане,— объяснял отец Руслану.— Поселились у нас в деревне, купили дом.— Обернулся к Нине: — Слышишь? Се­ мейство — человек двадцать, кто кому кем приходится, сами не зна­ ют. Двух человек отдали в жертву: работают от них ото всех на ко­ нюшне — для близиру. А цыганки каждое утро — на городской ав­ тобус — и на промысел. На настоящие, так сказать, заработки. — Гадать умеют? —согласилась Нина на мир, нет, на перемирие. — Я тебе погадаю! — нежно сказал отец и с облегчением приба­ вил газ. Но вот и дом, бог ты мой, мама на крыльце, синие ее глаза, так перед взором и стоит дымка, как будто синева испаряется; а вот ба­ булька выползает на свет божий, а за нею шарашится дружочек ее, дед Слабей. Ахи, охи, слезы, улыбки... Все будет теперь хорошо. Вечерами —ночами — будут сидеть на ве­ ранде. Обострится к ночи запах земли и ее растений; глядеть из тем­ ноты без препятствия в самые зеницы звезд: а голоса будут жить отдельно, в темноте — заметнее, чем днем. «Вот ты выросла, а мы с отцом стали как прошлогодние картош­ ки. Вырос из нас новый куст — вся наша жизнь в тебя перекачалась». И разубеждать: «Мама, нет! Вы не картошки, вы — дерево, которое цветет каждый год, а я лишь плод, который поспел и отвалился». Уж дед Слабей, отпивший чаю, удалился, кряхтя, в темноту ули­ цы — домой к себе потопал доживать последние денечки. «Бабуля, что за беспринципность!» Он ее когда-то раскулачивал, Слабей, было время. Улыбается бабуля, отмахивается. Они теперь уже родные со Слабеем. Чем меньше их остается, старичков и ста­ рушек, ровесников, тем они теснее друг к другу прибиваются. Сужа­ ется вокруг них смерть кольцом, никому не/ видно, только им одним. А молодые живут рядом — и невдомек им, и не слышат, и не подо­ зревают даже, что кто-то в опасности: кругом все спокойно, войны нет. В войну-то не обидно гибнуть: все поровну. Обидно одному уходить — среди общего лета. Спасите, помогите! Никто не услышит. И тог­ да жмутся, как ягнята в буран, и всё друг другу простили. «Бабуля, как же так, а?» — забавляется Нина. Бабуля машет ру­ кой, топит улыбку в чем-то таком, что уже и лицом не назвать — од­ на идея. Уж это у стариков и младенцев одинаково: у них есть толь­ ко суть, а внешности почти нет — за ненадобностью. Внешность нужна промежуточному возрасту: чтоб служить паролем, отличитель­ ным знаком, по которому один выбирает другого для продолжения рода — так растение в свою пору выпускает наружу цветок — чтоб его опознали — а после вновь сливается с общим зеленым покровом. ...И остаться тут. Роскошная мысль. «Руслан, останемся тут?» — «А папа?» — «У нас будет дедушка». — «А папа?» — «Да видишь же, с папой совсем невозможно стало 19