Сибирские огни, 1987, № 2

родильной становится желтым и насильственным, лежать на спине, . сест в лицо, кататься головой со взмокшими —хоть выжми —волосами. Уто­ мившаяся акушерка покрикивает, на соседний стол взбирается еще одна молодуха рожать —перекрестилась, попросила: «Господи, помоги опро­ статься!»—и смирнехонько расположилась исполнять судьбу. И как только работают акушерки? Поле боя, кровавый фронт, кри* ки, стоны, кровь и страх. Иногда смерть. И без конца и края, и нет за­ тишья, какое бывает все-таки на войне, когда можно присесть, свернуть самокрутку и посчитать дело сделанным. Везут и везут новых мучениц, и чем держатся эти акушерки? Наверное, душевный этот прибыток: пер­ вой встретить нового, никому еще не известного человека, и от тебя за­ висит огласить приговор —после тягучей паузы, когда родившая мать замерла и мысленно подсказывает тебе заветное слово: «Мальчик, ну же: мальчик!» —и медлить, длить власть своего единоличного знания — мет, неспроста повивальное ремесло считалось всегда не вполне челове­ ческим —ведьминским. И родила Нина девочку, и мечтала сразу же заснуть, но вместо этого проплакала целый день: жалко было ее, такую маленькую, родившуюся среди зимы. Только закроет глаза уснуть —сочатся из-под ресниц слезы. «На него она взглянула, тяжелешенько вздохнула, восхищенья не снесла и к обедне умерла». Вполне можно было и не снести. А исполнения нет как нет. Или так: наполнения нет. Как будто Ни­ на—некцй пцевмоаппарат, а жизнь не обеспечивает ей необходимого давления, чтоб сработать. Вот, вот! Из открытого окна вагона донесло с полей дух горячей по­ лыни —и по этому сигналу целые слои памяти как плугом вывернуло — поднялись, ожили, задействовали. К тому мгновению, которое сейчас, в поезде, добавилось в одну колонну множество других —из детства, из деревни, из того лета и из другого, и могучий марш этой колонны вот иакрнец-то отдался в сердце, содрогая все существо. Вот почему надо жить на родине: безотрывно включено и работает (через запахи, места и лица встречных) все прошлое, прибавляясь к настоящему. «Мам,—рассказывал Руслан сказку,—один человек, Ахмет, поехал через пустыню на верблюде. У него был арбуз. Он разрезал арбуз, но съесть смог только половину, а остальное бросил. Но в пустыне жарко, хочется пить, и он вспомнил про арбуз, вернулся и доел. Поехал снова, но снова жарко, и он вернулся и обглодал как следует все, что оставалось. А корки доел верблюд». Такая вот история. Очень похожая. Не надо отъезжать от арбуза далеко. Сожалеть в пустыне о корках, беспечно брошенных где-то в прошлом. Сожалеть и возвращаться к ним, а их все меньше, они усыхают и теряют силы в преодолении времени. Особенно быстро расходуются запахи —они исчезают первыми. Потом краски и линии. Дольше всего держатся звуки —ведь они прочно организованы в музыку и доступны для возобновления. Вот и музыка, пожалуйста (отлично сохранилась) —это поет Лили Иванова их молодости, «ты-ты-ты, ты-ты-ты...» —и дальше сплошь по- болгарски, и это к лучшему, ибо звуки слов, избавленных от смысла, становятся добавочной музыкой. Магнитофон стоит в углу на тумбочке, рядом с задушенной полотен­ це^ настольной лампой, магнитофон «Комета» —тяжелый, с круглыми боками и вскрытым нутром: чтобы без промедления залезть отверткой когда понадобится,—а это часто. Хозяин магнитофона сидит на койке и разговаривает с Севкой Пше­ ничниковым о волновой функции состояния: кроется ли за нею какой-то реальный смысл или только так, математическая уловка—-сам при этом неотлучно чувствует свой трудящийся аппарат, как мать больного ре­ бенка, чтобы мигом прийти на помощь. В комнате еще много народу. Iьма и праздник. Разоренный стол нечист. В сумеречном углу двое це­ луются—а, решили, чего там, все свои. Они уже оглохли и ослепли — в густоте мрака и музыки, в их укрытии. А Пшеничников бубнит с маг­ нитофонным хозяином о волновой функции и уравнении Шрёдингера... 12