Сибирские огни, 1987, № 1

вторую космическую скорость — она спустилась в метро и . объехала свои прежние московские места, ностальгически вглядываясь в лица прежних товарищей по «той» жизни. Из своего теперешнего далека. Оделась от макушки до пят. Выправил ей Прокопий пропуск в магазин, на пропуске значилось: «Хижняк М . С ., дочь академика». И все пропадало даром, Прокопий никуда ее не показывал. Сам смотрел, один. В укрытии четырех стен, без завистников. Ужин в номер приносил такой же молчаливый ворон-официант. Только и показаться, что на улице. Конечно, к ней клеились. Молоідые и веселые, безалаберные. Глупые. Она глядела на них в печали своего превосходства (о котором они даже не способны были догадаться!), как принцесса, наследница трона, путешествующая инкогнито. Эти кавалеры могли ее угостить мороженым и прокатить на троллейбусе, и ни один даже не смутился бы малостью своих даров. А она молчи о тайнах, в которые посвящена... «Только смотри, Рита, ни одного человека, с кем бы ты ни познакомилась, ни одну подругу сюда не приводить!.. Еще лучше совсем ни с кем не знакомиться...» Легко сказать! А если тебе двадцать четыре года, если ты впервые с головы до ног одета, как и мечтать не могла, а эти глупые сосунки ни черта не понимают дистанции и липнут, причем такие самоуверенные! Такие, думают, они неотразимые! Свежие, крепкие... «Рита, у меня есть идея: нам с вами совершенно необходимо встретиться как-то поподробнее! Мне жаль, сейчас я опаздываю в одно место, но вот вечером...» И тогда она не устояла. «Минутку, Костя!» — перебивает и к телефону-автомату. Вернувшись, она позволяет ему развить его самоуверенную идею насчет «но вечером...» Про сногсшибательное одно местечко и каких людей он ей покажет... Ласково останавливается черная машина, шофер не поворачивает головы. Рита печально перебивает своего кавалера: «Садитесь, Костя, я подвезу вас — редь вы куда- то там опаздывали?» Слегка остолбенел, сел, открыл рот спросить, передумал, захлопнул, замолчал окончательно. А Рита, овеваемая грустью, как ветерком, любовалась видами пролетающих мимо улиц этого чудесного города — Москвы. Высадился, холодно сощурился: «Что ж, спасибо, Рита, П РОЩ АЙТЕ» . — «Прощайте, Костя...» —- не взглянув, уже отсутствуя, уже где-то не здесь, в иных, заоблачных сферах... Знай наших. Вперед не заносись, милый мальчик Костя... Какое упоенье! В номере потом: горьковатый вкус этих поздних признаний, как будто в дыму осенних костров: «Рита, Рита, какое у тебя упругое имя. Губы у тебя тугие, изогнутые, как старинный лук, Рита, Рита... Все бы отдал за то, чтоб быть для тебя молодым и красивым!..» А вот это бы не помешало, действительно. Он склоняется — и провисает мешком неуправляемый живот, его зыблющееся брюхо, утратившее мускулатуру. Вся-то она, мускулатура, обратилась в бугристый слой подкожного сала. А по улицам ходят такие поджарые юноши с упругими пластами грудных мышц... Боров Прокопий, в пятьдесят восемь лет мужчина еще просто обязан сохранять форму, только заботиться об этом надо было смолоду! Есть места, дорогой Прокопий, куда на служебной машине не въедешь, ха-ха! Конечно, надо учесть обаяние, которое по сумме баллов, может быть, перевесит эти самые пласты грудных мышц... Интересно, а как он чувствовал себя тогда, в самый первый раз, в комнате на подселении — солидный человек, уже привыкший пользоваться всем только самым лучшим, — на краю света, в коммунальном углу! «А я ,— говорит, — думал, такого уже нет в природе». Хм , благополучные всегда считают, что все живут не хуже их. Им удобно так считать. Озирался, за перегородкой ругался матом Колька-кретин на свою смирнеху Ольгу, ребенок их плакал, а Прокопию тутпривали- ло счастье — она, Рита, как последнюю стенку разъединительную отодвинула, как занавеску отдернула — отбросила это свое «вы», и тогда между ними ничего уже на осталось — вот в этом сокровеннейшем «ты» и было истинное соитие. Рита знает толк. Он даже ахнул, как в про- 7.