Сибирские огни, 1987, № 1

Когда появился Хижняк, Егудин признал не без ехидства: «Деятельный. Но действует количеством труда: суетится, мельтешит! Он если что и знает — так не потому, что сам дошел, а потому, что хорошо выучил! Настоящий-то ум — он ленив, он действует неохотно, как бы руки в карманах — поглядел издалека — и безошибочно догадался. Вот признак ума! А не беготня туда-сюда. Ломовая лошадь, тяжеловес этот ваш Хижняк. Все будут им всегда довольны, он ни в ком не вызовет зависти». Ага, надо понимать, что он, Егудин — не ломовая лошадь, а высокопородный скакун! Скакун, тоже... Агнесса в коридоре — с тревогой: «Знаешь, ты все-таки руководитель, ты обязан быть беспристрастным. Завел тут себе любимчиков — нелюбимчиков! Это тебе не домашний живой уголок, а предприятие и коллектив. И сдерживай свои чувства, и невозможно, чтоб на работе тебя окружали одни только симпатичные тебе люди!». «Не могу, Агнесса! Хочу, стараюсь, но не могу. Очень трудно. Легко лишь тебе одной». Ее неистребимое добродушие топило в себе, как в масле, любую искру зла. К этому способны только счастливые люди, совестливо переносящие перед другими свое счастье, как богатство, перед бедными. А я не счастливый, Агнесса! Счастливая старая дева с основательными, кряжистыми ногами и с лицом очень молодым от непрерывного любопытства ко всему на свете... Свою науку, Агнесса, не втемяшить в чужой лоб. Но она права: не живой уголок, а предприятие и коллектив. Такие ■ разные и такие неподходящие друг другу люди, мы все-таки можем ладить между собой, потому что заняты необходимым делом и, как во всяком необходимом деле, служим ему, а не себе,' и поэтому, естественно, помогаем друг другу, а не препятствуем. Даже я, Агнесса, даже я, честолюбец, стараюсь не препятствовать. Я борюсь, Агнесса, с собой, когда чувствую себя ощутимее, чем станцию,— свои боли и свои выгоды. Когда предаю ее. Стояла на окраине города, дымила вовсю, пыхтела станция, которую они с притворным пренебрежением звали Буренкой. Людям, с нею незнакомым, она казалась со стороны таинственным, зловещим созданием — ее громадное, беспорядочно окутанное паром тело, как туловище ужасного бронтозавра, было упрятано в слепой панцирь, не пропускающий постороннего взгляда. Примерно раз в месяц среди ночи это чудище издавало жуткий каменный рев, вопль, который, казалось, старался, но не в силах был передать весь ужас происходящего за его глухими стенами — и, поняв тщетность и стыд своих усилий, ослабевал, сдавался и наконец совсем умолкал, притворяясь непричастным — как человек, который оплошал, но надеется, что этого не заметили. Этот звук— как будто пар, сдавили до твердости камня, а потом отпустили, и его распирает с грохотом раскатывающегося желез а — этот страшный гул опасности держится, затухая, минуту, он слышен всему городу, но люди, по своему обыкновению, не обращают внимания на то, чего они не понимают, и тут же забывают его, как несуществующее. А между тем — это звук аварии на ТЭЦ , это тяжелый инсульт мастодонта, это лопается его жила, его кровеносный сосуд — паропровод, и уж что там творится внутри станции при этом — знают только те люди, которые в ней обитают. Обитатели не боятся своего мохнатого от пара зверя, потому что, в общем-то, он беспомощное и слабое создание, его то и дело приходится спасать, лечить и изо всех сил поддерживать жизнь и бесперебойный ток соков в его жилах — соков огня, пара, воды и электричества. Ибо, в отличие от божьих тварей, маленьких, но совершенных в своей целесообразности, этот зверь был создан человеком и не мог жить сам по себе, без неусыпной помощи своего родителя. 50