Сибирские огни, 1987, № 1

знаете, как у Достоевского Кириллов: высшее проявление свободы личности — это самоубийство. Распорядиться своей жизнью. Я тоже решил добровольно совершить это отсекновение, это как бы жертвоприношение— в доказательство тоже свободы личности. Что я не раб чувства, вы понимаете? Я ей написал письмо, С отречением. И все ей там объяснил. Что это от любви, а не наоборот. Я даже где-то рассчитывал, что она оценит мой подвиг самоиспытания. А она не оценила. Она моего этого подвига и не заметила! Потому что каждый учитывает себя одного — и всё. Она заметила только, что ее бросают. Хотя я ей все объяснил. Она меня возненавидела. Ну, я тогда вижу — действие моего поступка обратно пропорциональное. Я давай все назад раскручивать. Новое письмо написал — дескать, сдаюсь, возьми меня обратно. Так она выставила меня на посмешище. Она всем мое письмо показывала, а ведь я в этом письме нарочно рабски унижался, чтобы возместить ей ту прежнюю обиду. И все надо мной охотно смеялись. Невпопадство, невпопадство! Вы не представляете, сколько раз я был смешон! Клоун! — Вы, наверное, от этого и стали таким язвительным! — сочувственно догадался Илья Никитич. Егудин поднял глаза на Севу, усмехнулся: — Поцарапала-то тебя твоя поющая птица, что ли? — Да? — удивился Сева.— Птица? Она — птица? А что, действительно... Так значит, это была она? Уходили со станции вместе, все втроем — изгои производства. Ш а гали вдоль нескончаемого глухого бока станции, этого глупого животного, этой Буренки, а навстречу им от проходной шествовали спокойносильные, как летчики-испытатели, вахтенные электроцеха на свою смену. От них издали исходила некая клановая мощь. У них был свой мир, свои повадки и свой язык понятий, в который никак не удавалось втиснуться 'Севе. Они рассеянно поздоровались с тремя изгоями, и изгои с достоинством кивнули — проплывали друг мимо друга две галактики, две вселенные, и каждая содержала в себе все, необходимое для жизни, и мир бесплотных идей был так же полнокровен, как и тяжелая явь производства! и они миновали друг друга без сожаления. А бок Буренки все тянулся и тянулся, серый панцирь бетона — он уже забывчиво отвык от того, что сделан человечьими руками из придуманных человеком материалов; вещество его плоти уже стало похоже на естественный материал земли — хаотической первоначальной почвы, — но так и не приблизилось видом к живой ткани растений и организмов. Становилось темно, и когда Сева добрался до своего дома, уже горели фонари. Небо над фонарем казалось гуще, чернее, чем вдали от фонаря, и Сева остановился и представил: вдруг это не оптический обман, а объективная реальность? Вдруг это одно из проявлений симметрии? Полярное разделение мира на равновесные части. Как только зажигается свет, немедленно в это место поближе сбегается тьма. Чтоб не произошло перекоса, перевешивания. И нет ли того же эффекта в случае «тепло-холод»? Там тоже возможно симметричное расщепление. И если нагревать конец длинного стержня, то другой конец на какой- то миг должен стать холоднее прежнего, потому что холод, гонимый с нагреваемого конца, должен перебежать сюда... Севу не огорчало, что он не может проверить йа практике свои предположения. Что у него нет необходимых для этого приборов. Мысль рождалась и уцелевала, не уничтоженная опытом. Она отлетала теплой, живой, в какие-то пределы, уступая место следующей. И другая тоже уцелевала в неприкосновенности, в девственности, не тронутая опытом, и все это было так утешительно сердцу, как будто шло чему-то (где-то там...) на пользу. Только лишь оказавшись дома, увидев Нину, Сева вспомнил про то, что случилось между ними утром, и про свои изборожденные щеки. Для Нины же это было событие необъятного, непоместимого смыс37