Сибирские огни, 1987, № 1

вать наименованию города, понимаете? Все такое самодельное, кустарное. Ну и вот, попал я потом в Москву — гляжу и там канавы, закоулки — провинция! Ну, думаю, тогда настоящий город должен быть Париж. И что вы думаете, случилось мне побывать и в Париже — и там оказалось все смертно и понарошке. Тоже все такое, что снашивается и ветшает. И тогда я понял: рассчитывать мне не на что, все кругом захолустье, и планетка-то наша периферийная — где-то на краю галактики, и размеры у нее самые заурядные. Да и как иначе, если сам я маленький, серенький человек — и такая мне, недостойному, и участь. ...Мне, знаете, Сева, казалось иногда: будь я другой — значительный и настоящий, стопроцентный, понимаете? без изъяна — и все бы тогда было другое для меня. И Москва, и Париж. Другому — мне дали бы другой мир. Заслужи я... И получается, это я виноват во всем этом убожестве, потому что — такой. Может, это смешно — так считать, что весь мир зависит от тебя? Сжалось Севино сердце за Илью Никитича, затерянного где-то на заброшенной заурядной планетке. Он пожалел бедного издалёка — из другой вселенной — из своей. — ...и я понял, что мне не надо и рыпаться. Смирился и жду, досиживаю до пенсии. Понимаете, Сева, я принял ИХ взгляд на себя. ОНИ ВСЕ меня всегда считали никудышным. И я поверил. Я только храню свои тетрадки— когда-то давно вел их, чтоб помогли мне перевернуть мир. Но потом понял, что новый мир, сделанный по моему разумению, не может быть иным, чем я сам — и значит, опять же серым и никудышным. Вы знаете, Сева, у меня есть сын, он, когда был подростком, лет семнадцати ,— очень такой ходил ершистый, наэлектризованный, его страшно было задеть. Я попытался с ним раз поговорить, а он мне сказал, что никакого такого разговора у нас с ним не может получиться, потому что между нами разница побольше будет, чем между пролетариатом и буржуазией, и что сытый голодного не разумеет, и что у меня всегда под рукой женщина, а у него нет, он только болен мыслью, и никакими товарищами мы поэтому быть не можем, потому что я все равно не смогу ему помочь в том, что для него сейчас больнее и важнее всего,— и это меня совсем добило, потому что я увидел в этом правду и полную тщетность одного человека для другого... Теперь он давно вырос, у него семья и все благополучно. Но я понял, что нет смысла постигать вселеннущ в целом, если она у каждого своя, и я тогда хотел выбросить свои тетрадки, но не хватило мужества. Хотите, Сева, принесу их вам? Вдруг вам они окажутся полезнее, чем мне. — Знаете, чего я боюсь? — признался ему Сева,— Если мир непознаваем, то ведь можно сойти с ума... — Ничего. Вон сколько ученых — и никто не сошел. — У них конкретные узкие проблемы. Остальной мир закрыт шорами, чтоб загораживали от лишних сведений. О целом ведь нйкто не думает. — А вам непременно нужен целый мир? — Иначе нет смысла,— совсем тихо произнес Сева. В одной тетрадке Ильи Никитича были выписки из старых книг. «Первые люди преуспели в знании всего, что имеется на свете. Когда они смотрели вокруг, они сразу же видели и созерцали от верха до низа свод небес и внутренность земли. Они видели даже вещи, скрытые в глубокой темноте. Они сразу видели весь мир, не делая даже попытки двигаться, они видели его с того места, где находились. Велика была мудрость их...» Осталось только прорваться со страшным усилием из своего одноканального восприятия в многоканальное — и пусть смутно, но видеть события во всей их одновременности. Человек тащит,на себе всю историю своей жизни — комок причинно - следственных связей — они облаком витают над ним — и можно когда-нибудь увидеть их все. Можно. 34