Сибирские огни, 1987, № 1

же — ее только обеспокоило, что Юрка собрался отодрать для Севы термометр от окна, но и беспокоилась она -лишь до тех пор, пока не узнала, что Сева взялся устроить его на работу на ТЭЦ . Она вообще оченр здоровая женщина, Юркина жена, просто завидно, помнится, как на их свадьбе она лихо поднималась в фате из-за стола и провозглашала: «Дорогие гости, выпьем за наше счастье!» — и первая выпивала свою рюмку, и плясала, и пела, и хохотала, не соблюдая никакой положенной грусти, а Юркин друг Горыныч, Саня Горынцев, ронял голову на руки и стонал: «Идиот, ой идиот!..», а Севина жена, его Нина — да, да, глаза все такие же, как говорил Юрка, «лучезарные камушки в глазах». Именно, сквозь зеленую воду, пронизанную светом, видны лучезарные камушки, они обросли «бархатным илом, а снаружи еще один преломляющий слой: Ьлез. Почти постоянно. Такая вот оптика. И на свадьбе тогда... Гуляли в банкетном зале, факультетские лабухи обеспечивали танцы, а в общем зале гудела смешанная публика, но к концу вечера все перемешалось, взаимодиффузия, и за Ниной, за Севиной Ниной, кто-то, кажется, приударил, за что она смертельно обиделась почему-то на него, Севу, — господи, ее чувства всегда будут для него тайной — гнев, слезы, выбежала вон — он думал, просто из зала, но потом ее нет и нет, и он как идиот стоял с двумя номерками возле гардероба, а она, холодной осенью, в платье бежала ночью по дороге, обняв себя руками и всхлипывая, и какой-то шофер на грузовой машине затормозил: «Ох ты, милая, что ж ты так!» — и отвез до общежития, ничего не спрашивая, а в общежитии у них тогда была комната, и маленький Руслан уже был, с ним водился весь курс. Подумать только — за нею кто-то приударил! Нет, никогда не постичь природы ее чувств — главное, не понять, какой прок в них, какая целесообразность! Ведь для какой-то цели предусмотрен природой этот аппарат! Видимо, постигать это — не Севино дело, всяк человек, как колесиков часовом механизме, предназначен у мира для своей роли. И тогда, сидя у Хижняков, не мог даже определить своего ощущения от. того, что за стеной. (Нет определяющего аппетита). Там горе, а он не знал, что делать. Может быть, для того и нужен природе этот почти неощутимый Севе эфир — где носятся чувства — чтобы без раздумий угадывать правоту. Ведь мыслью не удается достигнуть бесспорности. Иногда Сева глядит на свою жену Нину, и хочется просл'едить работу этого чувствилища, напрочь у него отсутствующего, — а Нина чувствилище без мысли, голое чувство, но она иногда так безошибочна, как растение, которое вянет от плохой музыки. Возможно, это доступно только женщине. Мужчина вполне обходится крупноблочными чувствами: «весело», «грустно», «спокойно» и самое универсальное— «нормально». Мужчина уважает рационализацию. Говорят, у диких народов, не доросших до умения обобщать, нет родовых слов, обнимающих целую группу понятий: например, дерево. «Вообще дерева», у них нет. На каждое следующее дерево — свое особое имя. Или нет понятия снег. Ибо когда с неба мягко опускаются теплые сырые хлопья — это одно слово, а когда сечет колючками ветер — это совсем другое. Считается: это у них от дикости, от неразвитости способности суждения. А цивилизованный человек обобщает. «Снег идет» — скажет он другому, и другой его сразу поймет. Или: «Мне тоскливо». И другой сразу же ответит: «А, брось, старик!» А оттенки утратили свои имена и захирели, как маленькие деревеньки, покинутые жителями, — их, конечно, жаль по-своему — но зато какая экономия чувств, слов и действий, какая рационализация и стандартизация! Впрочем, куда там Севе выступать от имени целого человечества мужчин. Он и мужчин не понимает, а главное — они его. Он и в мужчинах привык половину пропускать и, собственно, может различать их только по мыслительным возможностям, а такие тонкости, как «подлец» или в этом роде то, что Горынцев (хоть и не женщина) распознает каким-то образом, — для него неощутимы. И к Юрке Хижняку он не имеет никакой претензии. Ни обиды, ни упрека. Никакого «чувст- 30