Сибирские огни, 1987, № 1

Хорошо неутомимо К высям гор идти. Руку друга и любимой Чувствовать в пути. Или — Мы идем по увалам, По распадкам идем. Забывая усталость. Дальний поиск ведем. Говоря о книге «Расстояния», можно бы привести и другие стихи, лучше исполненные, живые, правдивые. К примеру: «Может, так это будет, а может, иначе,..», или «Ломает река ледяные оковы...», или «Все дается трудом и потом...», и тем самым убедить читателя в том, что Александр Гайдай — автор стихов, достоверных по чувству и верных по слову, но в его трехлистовой книжке эти вещи как ’бы случайны, расстояния между ними и теми, что можно назвать «поэтическим репортажем» или «поэтической информацией», немыслимо велики. Книжка Елены Стефанович «Наваждение» вторая по счету, до этого мы познакомились с ней по кассетной «бригадной» книжке. Стефанович пишет радостно-безоглядно, не желая «мировые сложности решать», вслушиваясь в то, как «поет небо», «бурлят» и «клокочут» дни и ночи, глядя, как «солнце в лужицах синих плещется», «сияют реки, горные кряжи». Смотрю на мир светло ѵ удивленно. Как он прекрасен:жить бы мне и жить. Жизнь бесценна не потому, что ее можно изменять, а потому, что в ней можно жить. Стефанович доказывает то, что мы знаем и без нее, но всякое знание требует подтверждения. Ничего не открывая по сути, Стефанович открывает в нас то, что мы старательно прячем в быту, то, что можем вычитать о себе только в стихе, только с помощью поэзии. Уже поэтому мы должны быть благодарны поэтессе, уже поэтому не отложим ее книжку с раздражением людей обманутых, напрасно потерявших драгоценное время. Но вот книжка «Наваждение» прочитана, то настроение, которое она навязала нам, пережито, окружающий мир потускнел и, дабы возвратиться в состояние, в коем мы пребывали по воле Стефанович, мы пытаемся вспомнить строку, строфу, стихотворение; и здесь оказывается, что помним мы мало — больше слова, не однажды повторенные автором книги: «солнце», «зори», «звезды», «небо»; мы помним и понимаем, ради чего прозвучали эти слова — чтобы убедить нас не обращать внимания на ме_- лочи и любить то, чем наделено в равной степени все живое... Помним мы еще и стихотворение, внесшее в книгу Стефа-нович ноту, для нее неожиданную — ноту серьезную, грустную, больную. Я имею в виду стихотворение, посвященное отцу, написанное по поводу его смерти: Мир и не вздрогнул... А тебя — не стало: Мир благодушно цвел и пах едой, а ты лежал, спокойный и усталый, вдруг—постарелый, вдруг—совсем седой... Мир и не вздрогнул! Он не вздрогнет так же, Когда и я закончу путь земной. Над черным городским многоэтажьем, дыша ужасно, холодно, протяжно, гуляет ветер... Пахнет мир. зимой... Вот-вот отец мой явится за мной! Последняя строка неожиданна — и для стихотворения, и для всей книги Стефанович: сказавшееся в ней трудно забываемо. Причем незабываемо не потому, что поэтесса в минуту, когда ставила точку, думала о том, как міы ее прочитаем, а потому, что открывшееся ей произнеслось для себя — ни для кого больше. И вот вышло, что привычный порядок «слов привычных» ничуть не помешал «сказать несказанное». И мы думаем о том, что поэт интереснее для нас там, где главное слово произносит без свидетелей — мы произнесем его сами, без автора, но по его воле. Было бы странно, если бы в книге Стефанович мы не нашли стихотворений о любви, этого требует и ее молодость, и традиция женской лирики. Вот стихотворение «А хорошо, что ты на свете есть!..» На той площади, что оно занимает, происходит все, что возможно, и все, что невозможно: «Закат пылает, яростно багров»; «Из горных пиков, склонов и бугров моя любовь, как солнышко, восходит.,,» Последнее смущает, поскольку мы помним: когда солнышко «восходит», мы говорим о наступлении рассвета, а не о закате, Для нас это важно даже в том случае, если речь идет о любви, которая «всесильна», в которой «нет порогов и преград», короче, даже тогда, когда Так она могуча, что ты стоишь и говоришь: «Я рад! Иди ко мне. Пожалуйста, не мучай!» Да простит меня Елена Стефанович, но коль она обнародовала пережитую ею «радость торжества», то я имею полное право подглядывать за ее действиями в попытке найти в них элемент поэтический. Это более чем сложно: после того, как любимый вежливо («пожалуйста») попросил лирическую героиню не мучиться понапрасну, «любовь попала в черную немилость...», и «сердце, словно ветка, надломилось!» Зачем я так? Ведь ты не мой — чужой, И ты, любовь, совсем чужая. Я в чью-то жизнь ненужною межой вторгаюсь и себя не уважаюі При всех страстях, демонстрируемых Стефанович (сужу не по исполнению, а по словарю), она не забывает о правилах морали («не мой — чужой»!), бранит себя за вторжение «в чью-то» жизнь «ненужною межой» (?), и, в конце концов, вероятно, из чувства противоречия, повторяет то, что произнесла в самом начале: «Как хорошо, что ты на свете есть!» Отнесем любовные страницы «Наваждения» к закономерным для молодого автора провалам, не позабыв посетовать на то, что девичьи альбомы, куда переписывается все, 167