Сибирские огни, 1987, № 1

оды «Вольность», которую дерзнул написать Александр Сергеевич Пушкин. Выяснив, в чем дело, мы догадываемся, что автор рассматриваемых нами строф явно переусердствовал: оду «Вольность» в пору ее написания знали близкие поэта и служители Третьего отделения, но для народа она долгое время оставалась неизвестной; кроме того, были в России поэты (и не «какие-то»), обращавшиеся к самодержцам «напрямик», — Радищев, поэты- декабристы... Далее Реутский пишет, будто, «еще мальчишкой, в двадцать лет, проказник Пушкин пишет первый в России на царя памфлет. Уже его, как Беранже, поет на улицах столица...» Насколько мне помнится, в жанре памфлета Пушкин не работал, а если, бы и работал, то неизвестно, лег бы один из его памфлетов на народную музыку или нет; если Реутский имеет в виду все же «Вольность», то жанр ее указан самим автором— ода. Кроме того, если верить современникам Пушкина и его исследователям, никогда и ни в кои веки северная столица не распевала творения нашего гения столь шумно, как распевал Париж своего Беранже. Судя по всему, автор стихов о Пушкине нечто знает, нечто читал, но в данном случае это «нечто» — не что иное, как пушкинская эпоха, история отечества и литературы, время, «разбудившее Герцена». Надо полагать, Реутский сработал рифмованный пересказ некоторых сведений, почерпнутых им из разных книжек, чтобы со всем свойственным ему темпераментом обрушиться на пушкинских врагов. И тут он не пощадил ни Наталью Николаевну «Горел в ней пламень вольных чуйств, но, покорясь дворцовой тайне, она тогда из всех искусств любила чароиспытанье»), ни самого Пушкина: Он вольность чувствовал, как силы В «Цыганах», в «Узнике», в себе, В Кавказа вековой борьбе И в детских шалостях Людмилы .. (И?) И Пушкин бредил по ночам Со всем своим арапьим пылом... (II!) Мужайся, Пушкин! Их интриги Силь нее правды роковой... (!!!) Вели кий город над Невой, Е.ще ты не узнаешь долго, Как м ного денег у него — Б ез мала десять тысяч долга. Чудак! И в этом был он волен: По-царски ел, по-царски пил, А если был кем недоволен. Тому по-царски рожу бил Потом, мотая головой. В кармане шаря рубль последний. Он песни пел... Право, такого о Пушкине мне читать не приходилось, да и о нем ли речь — не спутал ли его Реутский с кем-либо из поэтов, более близких нам по времени? Скорее всего — спутал, потому что не к Пушкину же обратился он, как к плебею: Последний день! Минутой краткой Он дан пред вечностью тебе. * Ты приласкай детей украдкой И поцелуй жену, плебей. И далее — ...Снег капли крови оросили. И потрясающая весть Вдруг облетела город весь, Как тайна трона и России. «Погиб поэт! Невольник чести — Пал, оклеветанный молвой». Последние строки мы знаем — Лермонтов написал их на смерть поэта Пушкина; написал от имени своего и России, от имени литературы и народа. Лермонтов был первым, но не последним: многие русские и советские поэты силою своего воображения переносились в тот роковой день января 1837 года, когда «солнце русской поэзии закатилось».. Сегодня мы знаем о Пушкине более, нежели знали о нем его современники, читаем те из его вещей, что они не знали. Уже хотя бы поэту наше отношение к Пушкину не может быть поверхностным — мы имеем право говорить о любви к нему, но с тем тактом, с тем бережливым отношением, какого он не ведал при жизни. Заговорив о Пушкине, Реутский расписался в своей неподготовленности к этому разговору, в том невежестве, что оскорбительно для поэзии вообще и для иркутской — в частности. Огневое начало Петра Реутского, культивируемое им на протяжении всей жизни, обожгло истинным вдохновением некоторые его строки, написанные по подсказке судьбы, но начисто сожгло то чувство, что необходимо художнику во все века — чувство ответственности за сказанное. Мне пришлось быть резким, потому что до тех пор, пока мы будем демонстрировать свою образованность как тему, забывая о художественности, толку не будет: не осведомленность в области литературы, не темперамент и не версификаторское умение вынуждает нас называть того или иного стихотворца поэтом, а его отношение к культуре, которое может быть выражено прежде всего словом, потому что слово поэта — это поступок поэта, его действо, его лицо. В поступках Анатолия Горбунова своя ■ логика: если поначалу он безоглядно пел свою малую родину, раздольное Приленье, не забывая напоминать о том, что деревня лучше города, а тайга много интереснее городского сквера, то в своей новой книге «Звоннице» он чаще сердится, нежели поет. Нельзя сказать, что эта сердитость беспочвенна — поэт бесспорно прав, когда вновь и вновь смущает наш покой разговорами о брошенных деревнях, позабытых пашнях, искалеченных лесах. В синих душах озер Отстоялся покой. Каждый брошенный двор Связан с чей-то судьбой. «Руины» Кого винить? Кого жалеть? Прости, деревня, я бессилен Простые избы обогреть — Их нынче много по России. «Тихая деревня» Горбунов — иная ветвь нынешней иркутской поэзии: у него нет никаких намеков на свою элитарность, апелляций к тому, что мы называем культурным слоем,— зато есть свое, сказанное неспроста и без литературных изысков: «Создан мир человеку на благо, чтобы сердце не ведало злобы»; 164