Сибирские огни, 1987, № 1

Кстати, книга Реутского подтверждает сказанное выше, о внешнем характере демонстрации литературной культуры: в ней мы прочтем и венок сонетов, и даже терцины. Обращение Реутского к стиху строгому, канонизированному можно бы назвать экспериментом, но мы имеем дело не с новичком, набивающим руку, а с поэтом, долгие годы определявшим главные настроения в поэзии Иркутска. Скорее всего, строгость формы продиктована поэту строгостью его возраста: Реут- скому под шестьдесят. Я разлюбил тебя только теперь. Когда обида двух десятилетий Прошла, в чем я мужал и все терпел. (?) Приедем на Байкал, и каждый третий. Бывало, нас при встрече узнавал. Послушно (?) рыбаки сушили сети. Выплескивал Байкал девятый вал. (!) И ты выплескивала настроенье. (!) А я на просветленье уцовал. (?!) Так начинает Реутский свои «Байкальские терцины» — высоко интонационно (на чем настаивает сама избранная им форма), отважно исповедально (что для Реутского всегда характерно), обидно неточно по слову. Чего стоит неуклюжесть словооборота первой терцины, случайное слово «послушно» — второй, неприкрытое желание высказаться поизысканнее — третьей; далее — провалы того же рода: «Терпенья наберусь, глаза прищурю, переплавляя твой холодный взгляд: И слово каждое твое, как пулю...» (?!?1), Путь Реутского — путь странный и во многом поучительный: он работает в литературе более тридцати лет, начинал стихийно, для Иркутска — шумно, для страны — заметно. В свое время, благодаря вмешательству Твардовского, руководство высших литературных курсов зачислило его в свои слушатели; Реутский учился, работал, но главную ставку делал на темперамент. Играя светом и звеня, В меня родник прозрачный влился. Другие мутят лишь меня. И хорошо, что я родился Не из воды, а из огня. Всякое утверждение требует подтверждения и потому, заявив однажды о стихийности своего дарования, Реутский, не упуская удобного случая, не повторяясь, повторялся. « У пишущих один закон: то бишь покорность вдохновенью»,— заметил он в стихах о Пушкине; «Во мне течет казачья кровь, во мне живет бунтарь Емелька...»,— заявил он в стихотворении «Емелька», гдеѵ во что бы то ни стало, желал оправдать действия народного героя, который «с особым злом к особой относился знати. Стрелял их прямо за столом и вешал, иродов, в кровати»,— произнес: Да я б их, сволочей, не вешал — Собственноручно их душил. Посмел бы пусть какой невежа Сказать мне, что не так я жил. Для меня нет сомнений в том, что Реутский — поэт по сути душевной, но увы, в том порядке слов, каким он обеспечил многие свои стихи, зафиксирована не только сила мятежного духа, но и слабость руки, и неточность слуха, и непростительное неуважение к читательскому вкусу. В одном случае он заговорит о последнем инфаркте, «крепче стиснув нервы», в другом, описывая Ярослава Смелякова, заставит нас увидеть, как «морщинится под кепкой его рабочая строка», в третьем, желая вписать в стихи свою дочь, скажет, что она «в ноты смотрит мимо»... Я мог бы приводить еще и еще подобные примеры «ошибок» далеко не поэтического характера — чисто школьного, но делать это как-то неловко: речь идет о книге избранных стихотворений и поэм, о Петре Реутском, перед именем которого мы давно и привычно ставим высокое слово — поэт; множить примеры «исключений из правил» Петра Реутского неловко еще и потому, что большая часть книги «Мотивы осени моей» была знакома нам и прежде, по книгам предыдущим, выходившим и в Иркутске, и в Москве, читавшимся многими. Отчего же мы прежде не указали поэту на его просчеты, не озадачили и не огорчили его вовремя — неужто были менее грамотны и более добры? Да нет, и грамоте мы уже были обучены, и зла до сих пор не накопили — просто, однажды согласившись с Реутским в том, что при встрече с высоким «мир должен плакать Слезами гидры», мы с восторгом следили за его жестикуляцией; не обращая внимания на жест, аплодировали темпераменту. Вероятно, поэтому на книги Реутского писались дежурные газетные рецензии, и ни разу — эа тридцать лет работы — его творчество не рассматривалось в подробной статье. Полагаю, что такие попытки наверняка кто-либо из критиков предпринимал, но всякий раз сам поэт мешал этому — хвала темпераменту должна быть проиллюстрирована цитатами, а они-то и вышибают перо из рук: все стихотворение в целом вроде бы и горячо, но... Мы в любую минуту готовы ответствовать чувствам подлинным, но примем их за явление поэтическое, художественное лишь в том случае, когда они будут выражены стихами, выстроенными в том единственно верном порядке, по которому звучание равно переживанию: нота случайная смазывает картину, целое, разрушается, и нам остается собирать осколки. Но зачем это делать, если нас ждет Пушкин? И все-таки, чтобы договорить до конца о Реутском и не позабыть о Пушкине, прочитаем некоторые главы трагической судьбы русского гения вместе с Реутским: «Был поднят город на дыбы, как медный конь под самодержцем. Одни, потея, терли лбы, другие радовали сердцем». Как видим, начало «Стихов о Пушкине» — без разбега, с первых строк рисующее нечто из ряда вон выходящее: «город на дыбы», потные лбы горожан и чья-то радость — «сердцем»! В чем же дело? Оказывается, Народ к такому не привык. Не слыхивал народ про это. Чтоб говорили напрямик Царю какие-то поэты. Через строфу мы узнаем, что все это светопреставление случилось по поводу 163