Сибирские огни, 1987, № 1

Я не очень уверен в том, что мысль, доказывающая невозможность рождения сразу в нескольких местах и в разные времена, требует пягистрочной строфы и такой торжественности, впрочем, как и в том, что Кремлевская стена «укреплена кровью», но вижу, как важна тема этих стихов для сегодняшнего Козлова. Если прежде он старательно писал свою малую родину и определенный отрезок времени (чаще всего — послевоенное время), то сегодня с еще большим старанием он пишет Родину-отчизну таким образом, чтобы охватить строфой и ее географические пространства, и ее исторический путь. Тема родины решена Козловым пока лишь внешне. То же стихотворение «Будь я рожден в иные времена...» построено на перечислении общеизвестного: «бесчисленные побоища на Руси», «казацкий люд», на Дону, сожженная Москва, горести и потери последней войны; в этом стихотворении Козлов прибег к приему расхожему — сделал себя участником всех перечисленных исторических событий и тем самым высказал свои гражданские настроения: гордость за то, что «благословлен случайностью великой — единственною Родиной моей». Когда Козлов в стихотворении, посвященном замечательному писателю-фронтовику А. В. Звереву, пишет — «Из стола ордена извлекая, внук играет в сиянье любви», то я думаю, что в этом месте на него может обидеться не только А. В. Зверев, но и те, кто, подобно ему, знают, что такое военная награда. Надо быть очень неосторожным, чтобы руки внука фронтовика занять «сияньем любви». Решение громкой темы с помощью громких слов плодотворно лишь внешне. Впрочем, слова могут быть и громкими, и тихими — важно, чтобы стихи, которые они составят, двигала не энергия профессионального холода, а ие ведающая риторики энергия души. Ясно, что жить без риторики вовсе невозможно, тем более в тех случаях, когда мы пытаемся определить — нет, даже не природу поэзии, а ее механику. Она, по замечанию Козл'ова, «живет порядком новым слов привычных». «Привычных слов» в их «привычном» порядке в «Стихотворениях» Козлова найти не трудно: «Лицо ненаглядной России», «Даль светла и душа необъятна», «И улиц говор строгий, и поздний свет в окне», «Я пленен высокой высотой», «вольная лун. ность», «возвышенная ложь» и т. д. Все это привычные до оскомины слово- четания, коими разукрашивали свои строки стихотворцы прошлого, и, несмотря на то, что они давным-давно внесены в список поэтических штампов, существование их неостановимо. А вот то, что в «Стихотворениях» Козлова непривычно: «Мне б по возрасту в школу ходить, но я знал, словно холод, руками (?), что меня прокормить и одеть не под силу стареющей маме»; «Но вторит чувству ветер семиструнный (!), когда с куста рукой (!) снимаю Гроздь Прекрасную, как грудь вакханки юной» (!); «Замыкаются пальцы рук за спиной твоего подобья» (!) и т. д. Это уже из области безвкусицы, не считающейся с правилами эстетическими и грамматическими. Непривычно! 162 Чтобы продолжить разговор о «непривычном» в поэзии Восточной Сибири, я, прежде всего, должен сказать о своем согласии с Василием Козловым: да, стиху необходимы привычные слова, сошедшиеся, .по воле автора, в новом порядке, дабы разбудить в читателе чувства, в жизни реальной непривычные, но желанные. Мы открываем книгу стихов не для того, чтобы получить новую информацию, а затем, чтобы найти в ней самих себя — то лучшее, что скопила, сберегла наша душа: непривычный порядок привычных слов будит нашу эмоциональную память. Однако непривычность словосочетаний, коей дышит стихотворная строка, не исключает «привычность» языковых законов — тех самых правил, с которыми не может не считаться желающий быть услышанным. Речь идет об элементарной грамотности, о той почве литературного быта, без которой всякий чувствующий — П'ОЭТ, но не всякий говорящий — ОТ ПОЭЗИИ.' Мы любим поминать «гривастую» лермонтовскую львицу, его же «из пламя и света рожденное слово», забывая о том, что косноязычие гения — исключение из правил, а не само правило. Тот десяток исключений из правил, который мы высмотрели в большой русской поэзии от Лермонтова до Есенина, ничто по сравнению с тем, что позволяем себе мы, сочиняя, публикуя и принимая многие стихотворные строки, исполненные как попало, за стихи, демонстрирующие «непривычность» поэтического порядка. В том случае, когда Козлов, вместо слова «искренен», пишет «искрен», мы, при всем желании, не скажем об исключении из правил поэта Василия Козлова. Во-первых, потому что он позволил себе такое «исключение» в стихотворении, посвященном одному из культурнейших поэтов двадцатого столетия Максимилиану Волошину, а во-вторых, потому, что на таких исключениях из правил, помимо стихотворца, должны были бы «споткнуться» и рецензент, и редактор. Тот интерес к большой культуре, что наблюдается в поэзии Иркутска не одно десятилетие, по сей день решается лишь внешне: тб один иркутянин, то другой продемонстрирует свое знакомство с Пастернаком, любовь к Андрею Рублеву или заинтересованность в «Слове о полку Игореве». Я не стану иллюстрировать сказанное — для этого есть книги, из-за которых и пишутся эти заметки, но, хотя бы походя, указать на такую тенденцию иркутской поэзии, как демонстрация приобщения к высокой культуре, счел необходимым. Я с давней нежностью отношусь к Петру Реутскому, помню наизусть многие его строфы, до сих пор не понимаю, как и зачем решился он на полный разрыв с Иркутском, Байкалом, с нашим севером, но, читая книгу его избранных стихотворений с символическим названием «Мотивы осени моей», вижу, что его разрыв случился не только потому, что он переехал в иные края, но и потому, что, позаботившись о поэтическом беспорядке своих поэм и стихотворений, он, в минуты вдохновения, вовсе не заботился о порядке логическом — говорил громко, но невнятно, откровенно, но неточно, горячо, но косноязычно.