Сибирские огни, 1987, № 1

Когда- грохот двигателя стихает, Кнышенко подходит ко мне: — Авиаторы говорят, что обработанные таким образом хлеба можно косить через три дня. А если они дойдут и без обработки через неделю, стоит ли овчинка выделки? — Хотите сказать, что ваши хлеба дозреют через неделю? — удивился я. Освободился Иван Родионович только во второй половине дня. Служебная машина — ижевский «Москвич» — забарахлила, и Кнышенко пересел на собственный уазик. Тот ходко побежал вдоль деревни на запад, разгоняя зазевавшихся кур. Сразу за околицей — кукурузная плантация. Двухметровая «королева» стоит сплошной стеной, матово-зеленая, сочная, не шелохнется под дуновением ветра. Придется же здесь потрудиться в уборку трактористам и шоферам! Слеза поле, засеянное кукурузой в смеси с подсолнечником. Мы едем, как по туннелю. Кнышенко не сбавляет скорость, только горделиво поглядывает на меня. На губах бродит улыбка. За перелеском открылся массив пшеницы. Иван Родионович круто сворачивает к полю, резко тормозит. Выскакивает из машины и, раскинув в стороны руки, как по воде, бредет по хлебному полю. По золотистому озеру гуляет вольный ветер и волнами колышет дозревающий хлеб. Мне жаль топтать неожиданно открывшееся передо мной чудо. Я останавливаюсь на краю полосы. — Идите сюда, не бойтесь,—зовет меня Кнышенко. В руках у него пяток колосьев. Он выбирает зерна и кладет в рот.— Неделю теплой погоды — и можно косить. — А урожай, по вашему мнению? — Урожай? — управляющий оглядывает волнующееся золото, перебирает в руках колосья, потом поднимает на меня глаза.— 30—32 центнера. — Иван Родионович... — Местами, возможно, будет больше,— твердо добавляет он.— Даже при плохой погоде и, следовательно, больших потерях меньше 28—29 не соберем. , Я срываю несколько колосьев, и мы садимся в машину. — Культивируем мы сейчас «Новосмбир- скую-67», — объясняет мне Кнышенко,— но будущее за «Новосибирской-81» и «Омской-17». Проселочная дорога, местами очень грязная, петляет между березовыми перелесками. Слева лес неожиданно отступает, и взору открывается бугристое пространство, поросшее коноплей и крапивой с водонапорной башней посредине. — Что это за башня? — Деревня была тут,— грустно отвечает Кнышенко.— Разбежались, разъехались люди. Я не знаю, кого винить,— Иван Родионович бросает на меня быстрый взгляд и снова смотрит на дорогу,— только дров в свое время мы наломали много, деля деревни на перспективные и неперспективные. Кто мог предсказать будущее, допустим, нашей Платоновки? Да никто. Я бы такую смелость на себя не взял. А назови ее неперспективной — люди тотчас же стали бы сниматься с насиженных мест. Неперспективная — значит, не только строить, вообще обращать внимание не будут. Махнут рукой: доживай, деревня, свой век, как знаешь.........Нет, ошибочная была установка. 156 Кабинетными работниками выдуманная. Я бы их из кабинетов-то почаще в деревни посылал, чтобы знали они ее, деревенскую жизнь, людскую боль за землю-матушку,. и не выдумывали глупостей. Кому как, а мне больно видеть вот такие поросшие крапивой и коноплей пустоши, заброшенные кладбища с покосившимися крестами. Заброшенные кладбища — это ведь тоже воспитание. Первый раз человек срывается с насиженных мест, покидает могилки отцов и дедов с душевной болью. Второй раз меняет место жительства уже не так трудно, а потом привыкает и начинает думать, что так и надо, что где ни жить— лишь бы лучше жить. Он и детей так воспитывает. И бродят по нашей грешной земле перекати-поле с пухлыми от многочисленных записей трудовыми книжками. Толстая трудовая книжка — это еще полбеды. У них души пустые. Поэтому и бродят. Кнышенко замолчал, объезжая очередную лужу, потом продолжал: — Наша Платоновка в те годы тоже вроде хиреть начала. А сейчас посмотрите: живет и здравствует, население даже увеличивается и молодеет. Только рабочих НО. А все потому, что люди не чувствуют себя заброшенными, забытыми и никому не нужными. Жилье племзавод строит. В 1984 году, например, сдали восемь двухквартирных домов. Говорим людям: есть возможность — деньги и материалы — построить столько-то жилья, но не хватает рабочих рук, желающие справить новоселье приглашаются помогать стройцеху, вечерами и в выходные дни. За плату по соответствующим расценкам, разумеется. И люди берутся. Причем подбираются, так сказать, по психологической совместимости. Ведь жить им через стенку и в ограде, разгороженной только штакетником. Так решается у нас в хозяйстве проблема рабочих рук на строительстве жилья. И качество высокое. Делают ведь люди для себя. Сами халтурить не будут и строителям не дадут. — Я видел, неподалеку от конторы в Платоновке строится дом. Кому его определили? — Григорию Пинигину, нашему знатному хлеборобу... — ...Он ведь секретарь парторганизации Платоновского отделения? — Да. — Помогает вам? — А то как же? Только на партбюро, советы бригад да на профсоюз и опираюсь. Без них как без рук. Управляющий, бригадир, механик — это администрация. И кое у кого, особенно у разгильдяев, отношение к ним соответствующее. А вот если совет бригады поддержит администрацию — это уже другое дело. Это уже мнение о тебе твоих товарищей по работе — мнение общественное, от которого не отмахнешься, как от назойливой мухи. Кнышенко шагнул в пшеницу, нагнулся и раскинул руки, подгребая к себе рослые колосья, словно хотел обнять все поле, повернулся ко мне: — А здесь все сорок центнеров будет — «Новосибирская-81»! Я сорвал колос. Он был тугим и мощным. — Не-ет, вы только посмотрите, вы только посмотрите, вот это хле-бушек! Вот это хле-бушек! — Кнышенко широко шагал по