Сибирские огни, 1987, № 1

старушку Гребенкину, потому на брови его, набухнув, выкатывались мутноватые пузырьки пота.— Д а уж это... ладно, чего про то... Так вот ни о чем тянулся разговор за едой и за питьем. А меж тем в каждом из этого печального собрания жило понимание, что свершилась трагедия не с одним человеком, а со всеми, со всеми. Не просто человека не стало — с ним ушла надежда, тайно жившая в каждом,— надежда одолеть «сотню». Ведь Свистульхонов был самым старым человеком не только в доме, но и во всем квартале. Вместе с ним ушла и надежда, что вот в нашей городской бестолковой жизни все-таки можно, хоть изредка да можно, пусть по одному из десяти, из двадцати, если при этом иметь пенсию сходную, реализовать, поэтом определенное: «до ста расти...» В нашем доме народу уймища, а в квартале двадцать таких домов, из всех ближе подобрался к той черте он, Александр Антонович, сколько-то совсем немного рисок на шкале, ступенек на великой1розовой и черной лесенке отделяли его от потолка, нет, не от потолка, а только от черты, от очередной ступени с порядковым названием «сто», на бесконечной лестнице... Статистика немилосердна: сибиряк, гордый, жженный морозами сибиряк, нынче стал жить меньше, чем какой-нибудь южанин. Старики нашего дома, когда встречались со стариками других домов, то хвалились: «А у нас вон Свистульхонов все дюжит, ничего». И бодрились, спины свои прямили. Александр Антонович был маяк и светел оттуда, со своих девяти с лишним десятков, на всю городскую окраину. Теперь наш дом поблек в глазах окружающего народа, престиж свой утерял, без грохота он, тихо, по наклонной линии откатился на низ — самому старому старику в доме — семьдесят три, это бывший котельщик Федор Федорович Проскуркин, обувью которого весь год бессменно служат валенки, разница лишь в том, что зимой без калош, а весной, летом и осенью с калошами. Разрыв между Александром Антоновичем и Федором Федоровичем— двадцать годков. Чего же! Федор Федорович с сомнением трясет крупной голой костистой головой: да-а, двадцать годков. Поднимется ли он в такую высоту? Теплится вера у людей: если смог перебраться за семьдесят пять, уцепился за сучок, а тем более за восемьдесят, за девяносто, то так, значит, и пойдешь в высоту. Лишь бы пенсия была хорошая да льготы разные от государства. У Федора-то Федоровича все будто есть: и пенсия, и льготы, но... Неверную мысль кто-то пустил насчет того, чдо жизнь — это лесенка не вверх, а вниз. Нет, вверх, вверх,— наше воображение и психика тоже не могут, чтобы наоборот. Лишь бы пенсия... Ее-то, пенсию, Александру Антоновичу почтальонша носила ладную, было кое-что к тому же и из старого запаса: магазины разные в радиусе двести метров, трать рублики, обеспечивай сам себя завтраками, обедами, ужинами, разными рекомендуемыми диетными творожниками, овсяными кашками, пудингами да кефирами, заботушки на этот счет никакой, а также и другой никакой заботы. Все тебе! А вот при всем этом благолепии все ж не потянул человек дальше, входит из души надежда, как вода из песчаного грунта. Костистый, с тенями в проваленных висках, Федор Федорович на фоне черного, под потолок, резного, с резными пилястрами, буфета гляделся совсем белым, голова будто фольгой облеплена. Люди, сидевшие за столами, обращались к нему, как к принявшему лидерство по ^годам над всеми нами в нашей стороне гброда, как к человеку, какой находится да том незримом острие, о котором не принято говорить, ну, впрочем, на краешке того дневного света, лежащего границей между ночью и днем; точнее, Федор Федорович теперь тот самый стебель, что в травном густом ряду в июле месяце в сенокосную пору, первым перед весело насвистывающей литовкой... 124