Сибирские огни, 1987, № 1

заложить тут город? Чтобы скакал немирный кочевник-степняк мимо и не разглядел даже позолоченных верхушек церковных. Заснеженная, в рыжих будыльях, равнина. Сквозь тучи растекшимся пятном проступила желтизна невидимого солнца... В степи вздохнулось легче, в окна автобуса хлынуло пространством и светом, перспективой, все огляделись, заворочались, чувство неясной вины стало помаленьку уходить из души. — Вот ты уже и дома, Антоныч, а мы все еще в гостях,— сказал высокий, ширококостистый и рыхлый Федор Федорович Проскуркин, жилец девятого этажа, бывший котельщик из депо, когда гроб аккуратно вошел в песчано-глинистую, зеленовато-серую липкую щель, и все закивали бодро; вышло у всех от этих слов котельщика такое настроение, что как бы Александр Антонович в выигрыше, а все другие как бы в проигрыше.— Дома ты, Антоныч, уже дома. — Ма-ать честная, пяти лет еще нет, как это кладбище открыли, а уже сколько навозили! Ай-ай-ай! — кто-то воскликнул в веселом отчаянии — Глядите, аж в глазах рябит от бугорков да от тумбочек! Сколько ж это нашего брата! — Жизнь, братцы, это сидение среди поля. А по полю стреляют. Сидишь и не знаешь, когда твоя пуля в тебя стукнет. — А ты не сиди, бегай. Она, пуля-то, может, и не угодит, мимо мелькнет. — Бегай, не бегай — все одно. Стреляют-то по-дурному, не прицельно, а так, палят, в кого угодит. Кто палит? А эт уж одному господу известно, кто по нам уж миллион лет палит из какой-то амбразуры. Найти бы ее, эту амбразуру, да взорвать вместе с тем стрелком. — Хо! Фантазии. Лопатами старики подскребали землю, разбросанную по жесткой перепутанной, перемешанной со снегом, черной траве. Лопаты звенели, натыкаясь на камни. Назад автобус вез людей не прежним путем, а другой дорогой, как-то сразу по степи нырнул он в каменную гущу города, через виадук, и покатил кривыми узкими переулками с безхозяйскими пугливыми собаками и голубями. Облегчение люди чувствовали, дело сделано славно, от заботы освободились, слава богу. И небо пуще посветлело, поднялось выше, тучи скатывались к горам. Подъехав к дому и выйдя из автобуса, старики постояли на площадке, порастирали замлевшие бедра, кучно, в молчании, пошли на этаж. ' Садясь за столы, одни крестились, другие угрюмо .держали сцепленные руки над животом. Ели шумно, много, с аппетитом, и с аппетитом же пили с морозца. А если кто пил похуже, того уговаривали: ну-ка, ну-ка, чего ж, по такому поводу-то, до дна, э-эх, давай, один раз всего живем, не грешно. Разговаривали о повышении пенсий для сибиряков и новых льготах для тех, кто вышел на пенсию по горячей сетке, о вылазках цэрэу и о новых космонавтах, запущенных в прошлый четверг, изредка возвращались памятью к покойному, но возвращались без боли, как к чему-то совсем уж теперь стороннему. — А ведь тоже барахтался человек в жизни. Ладно или неладно, а барахтался — философски говорил Троицын, поднимая торчмя старинную трехрожковую вилку с костяной ручкой и обводя стол подобревшим влажным выпуклым глазом. Барахтался и... пусть простит меня лишку языком молол. А чего бы? Пенсия была к пенсии еще подрабатывал на дежурстве при лодочной станции. Чего бы во все дыры-то лезть? Глядишь, еще бы пожил. ___ К оммуник абельностью не... не отли чал ся , что, это, уж верно, то верно. Чего уж там,— поддержал гравер Элькоф на противоположном краю стола; гравер-пропагандист пил и за себя, и за соседку- ^ 123