Сибирские огни, 1987, № 1

этот чертов черный черемушник пророс прямо внутри завода. Ржавые листья падали за шиворот, лепились за ушами, к белой голове. — Александр Антонович, скажите, пожалуйста, почему вы не укрупнили тогда, в двадцатых, свое дело, а довольствовались малым? — Я не знал, почему мне надо было спросить про это именно сейчас. Стеклянно-прозрачные глаза старика сделались незащищенными, как незашторенные окна на первом этаже. Кто-то говорил; «Не дай бог оказаться на первом этаже людной улицы с незашторенными окнами». Психиатры уіверждают: «Люди в большинстве сходят с ума из-за того, что по каким-либо причинам не могут зашториться». Старик смотрел с минуту на меня снизу вверх молча, и вдруг в напряженной пустоте глаз заструилась усмешка, вызывающая, даже почти ироничная. — Кишка, тонка, потому. Карман маловат был. — Усмешка, теперь уж явно ироничная, смяла фиолетовые губы. — Обязательно укрупнил бы, если бы в кармане погуще водилось. Пять бы заводов заимел, десять! Хоть бы и знал, что власти отберут, заимел бы все равно. Год, да все ж мой. Жить ведь только трусы брятся. Это сегодня все мы горазды плодить трусов. В физиономии важность, в одеже барин, а в душе заяц. «Ноябрь. Набито известкового камня на три печи. Обожжено — три печи. Вывезено пятьдесят семь коробов. Декабрь. Набито известкового камня на две печи. Обожжено две печи. Вывезено тридцать восемь коробов...» Самое большое количество в город было вывезено в феврале двадцать пятого года — шестьдесят девять коробов... — Пять бы заводов заимел, если б кишка не тонка была. Пять! Власти разрешили всем. А чего ж? — Старик распрямил спину и выставил подбородок задиристо. С затылка отлепились листья и упали на камни. — Нынче вон по деревням по хозяину плачут. Трактора дали, комбайны дали, а хозяина-то нету. Плачут деревни. Куда он делся? Хо- зяин-от. Весь перевелся? Стыд: в Сибири маслр французское едим, по солому коровам за Урал ездим уж. Везем. Своих трав как бы нету. Сты-ид! А ну-ка кликни... Может, пора... А ну-ка кликни: мол, явись, хозяин, на землю, как тогда людям кликнули... Кликни: явись, земля, мол, без тебя чужает. Сыщутся мужики! Как еще сыщутся!.. Только не заламывай руки-то хозяину. Не заламывай. Сты-ид: долежались на боку, масло французское, сало немецкое... И в городе сидим, рот разеваем ждем, когда нам кусок положат послаще. Трусы! Лежебоки! Племянник вон мой, в начальстве ходит. Какое из него начальство, если заяц в нем сидит, ушами трясет! Скажу я тебе: жизнь, она, когда риск, когда обжигает... Вот и суди: власти разрешение на то дали, отчего бы мне и пять заводов не держать, а? Как это парнишонки во дворе поют: трус не играет в эту... в хоккей? Так уж оно! Трус не живет чадит. А мы вот плодим трусов, всякий норовит пристроиться в иждивенцы к тому, кто посовестливее. А? Чего моргаешь? Аль правда глаза колет?.. В деревеньке из десятка старых изб в полкилометре от лога — избы все те, что век назад, только на двух крышах тес заменен черепицей. Старик это сразу приметил, что избы все те же и что только на двух крышах черепица в его пору черепицей не крыли, тесу, смолевого, не поддающегося мокрой плесени, хватало да еще такого же смолевого корья. Крестовины телевизионных антенн щетинились над избами, свидетельствуя о тяге жителей к зрелищам. Александр Антонович, завидев пожилого, в расшнурованных ботинках, крестьянина, идущего с лопатой по огороду, остановился у металлической изгороди. «Кх, кх», — похмыкал над этой^странной изгородью, состоящей из обрывков проволоки, кусков красной от ржавчины жести и витков бронзовой стружки, похожей на серпантин. 120