Сибирские огни, 1987, № 1

щенной в движение «во исполнение» экономической политики, остроумной, единственно верной в ту пору, как ступень, вырубка, зазубринка в скале отвесной лезущему в гору, не понятую кое-кем и посегодня. С того предприятишка ведь что-то началось, думал я, оправдывая свое странное хотение пуститься в розыски. «Да, да, что-то лее началось,— думал я, сидя у черного окна с настуженным подоконником в затихшем окончательно доме с видом на вороха огненных точек, раздуваемых порывами сырого осеннего ветра.— Не могло, наверно, не начаться. Началось там, а длится сегодня». Когда мы видим большую реку с тугими зелеными или матовосиними водами, воображение наше отказывается связывать это с какими-то далекими-предалекими ручейками-жгутиками, путающимися в травах. Собрались мы с Александром Антоновичем поехать осенним полднем, когда выпавший ночью снег успел растаять и дорогу пообдуло ветром. Ветер стелился меж домов, стиснутый, уплотненный в бетонных лабиринтах, и вырывался на окраину города с каким-то ухарским, азартным, веселым присвистом. Это, должно, влияло на настроение старика, он подергивал сухим плечиком, и в левом его полуприщурен- ном глазу, в середке радужного зрачка, весело, даже с каким-то вызовом, поблескивала острая, будто иголочка, искорка. Как же — он ехал в свою молодость. Все эти долгие годы в старике жила не то чтобы невыветриршая- ся обида, а что-то сидело в нем, сидело и опаляло селезенку. Хоть и переступил он в самом себе межу, глубоко пропаханную между той, вчерашней, жизнью и сегодняшней, принял социальные перемены, но многого понять в этих переменах не смог. Ну вот то, что уж слишком упрощенной, до легкомыслия облегченной нынче выходит жизнь: все тебе, а ты уж будто ничего из себя, в три силы не выжимай, кусок хлеба и штаны без заплат (без заплат ведь!) будут все равно, а большего при нынешней упрощенности порядка уж и не надо. Этого упрощения, а вернее, необходимости в таком упрощении он, Александр Антонович, да, да, как раз и не мог ухватить своим стариковским рассудком. Ну, то, что кусок хлеба постоянно при человеке, это хорошо, штаны — тоже, но развращать-то народ зачем? К чему? Развращать этой гладкостью, что все тебе дорожки разметены веничком, и на любой дорожке тебе непременно уготовлен хлеб да штаны... В сказке словно. Тьфу! За городом литое гладкое солнце катилось по краю тяжелых, фиолетово-мазутных туч. Такая вот примета нынешней пятилетки: тучи мазутные. Дождичком заправляй машину. Ветер начинал дуть с разных направлений, то с востока, то с запада, то вдруг с севера, и оттого неясно было, дождем просыплются тучи или снегом. Трудно было узнать росшую обочь дороги травку, называемую горец птичий. Травка эта, прежде тут образующая широкие мягкие ковры, огрубела, согнулась, как проволока, покрылась ржой. И листья лопуха, придавленные к земле, будылья полыни по солонцеватым буграм, и кусты шиповника — все было бурым и седым, скучным. Однако на медных стволах сосен играл оранжевый блеск. Дорога делилась на две, одна вела в гору по краю широкого лога, заросшего черемушником и еще каким-то темным кустарником, другая повернула за деревья, потерялась там в низкорослом зеленом сосняке. Отрывисто вскрикивал большой, по-сорочьи пестрый, дятел. Корни деревьев черными плетьми свисали, в лог. Александр Антонович вышел из машины; прошел по высокому, жесткому, хрустко-ломкому бурьяну, разгребая его руками, остановился. 118