Сибирские огни, 1987, № 1

чего надо все это на земле творить. Приемный сын рос послушным и давно уж звал его тятенькой. Ладонью, изъеденной мозолями, исковы- ренной занозами, будто исстрелянной дробью, ласкал старик парня, сажая его за ужином непременно рядом с собой. Вот он, продолжение Антона Свистульхонова. ; Умер Антон Свистульхонов в тот год, как под осень бездельник Якунов, известный в городе картежник и горлохват, со своей шайкой и с портретом царя перед грудью, с голубой лентой на рукаве, без шапки, свежестриженный под бобрик, с песнопением (голос у Якунова был басистый, однако, надтреснутый, потому выливался в гнусавость), обходил крепкие дворы и, покидав в углы щепотки пшеницы; тянул свою шулерскую ладонь, приговаривал: — На святое дело царя против бунтовщиков. Во имя отца и сына... Больной Антон Свистульхонов лежал в избе, укрытый полушубком, выставив темные костистые кулаки, отвечал, не вставая: — Вот они, гляди, Якунов, руки. Они, руки-то, и цари, они и святые, потому как в труде радость ищущие. Ступай. Ничего тебе от меня не будет, ступай. А ночью на подворье загорелись пригоны со скотом. Подлец Якунов сделал. Смолевые доски, сами собой, в жарком огне, срывались с крыши, летели через пустырь, к оврагу, пугая бегущих в страхе людей. После смерти старого хозяина Александр долго выправлялся от пожара, да так и не набрал силу, какую имел старик... — Ну и потом... почему вы не примкнули к тем, которые делали революцию? — спросил я Александра Антоновича, приемного сына Антона Свистульхонова. Старик поиграл все той же иронической улыбкой, покатал мускул на щеке. — Отчего не примкнул... Может, и примкнул. А? — Старик повернул ко мне край светлого влажного глаза.— И в германскую воевал, и в гражданскую тоже. Все, все прошел, шашкой махал... Только орденов нет. И свидетелей тоже. А? Могу ведь пофуфыриться на старости? Отчего бы не пофуфыриться?.. Нет, нет... Не стану фуфыриться. В германскую меня не брали. Потому как один кормилец, один мужик на три старых бабы в доме. Третья-то — свояченица отыскалась. В гражданскую тоже по той же причине. Скот из пригонов, какие после пожара я отстроил заново, вымели подчистую. Скот, говорю, взяли, сусеки в амбаре почистили, а меня самого-то не дернули от старух. Отсиделся, значит. Да и, скажу тебе, малорослым я был, подростком все гляделся. Тогда было выгодно глядеться или подростком юродивым или стариком. Запиши: не примкнул я, значит, к революции. Сам по себе. А что? Жизнь, она гнет к какому-то берегу обязательно. На реке вон стрежа, уж будто совсем посередке, сама по себе, а нет, глядишь, на Поворотах-то и прибьется то к одному берегу, то к другому. Мечется, как и человек. Но, слава богу, к Якунову и его шайке меня не прибило... К какому Якунову? — успел я забыть его рассказ. — А к тому, какой в шулерах-то... Какой громкие правильные слова каждой власти в глаза пускал. И теперь всем нам... нашему брату он пускал бы. Ох, как бы ловко пускал! Самая пора... Слов кучу напускает, этакую завесу туманную наладит, пока развиднеется, тут он, нонешний Якунов, шулерствовать поспевает. А там опять завесу из туманца... Правильнее, шумливее слова — дольше туманец. Это уж они ухватили в свой рассудок. За окном спал широкий наш город, оставив на улицах сторожевые фонари, которые, грудясь и растягиваясь полосами по черноте, представляли собой самостоятельные галактики и целые млечные пути. 116