Сибирские огни, 1987, № 1

Угольно-черный пятистенок. Резные наличники тоже черные. Ворота — два столба таких, что не обхватить, с гранями. А над столбами арка. Двор — ниже улицы. Пожилая женщина в меховой, без рукавов, поддевке, с метлой посреди двора. Во взгляде угрюмое любопытство. Александр Антонович, минуя женщину, прошел в глубь подворья, в заулок. Там еще две избы под железом, длинный бревенчатый сарай и нечто похожее на баню, густо задымленное с угла. Старик зашел с того боку, куда падало солнце, и присматривался к флигелям оценивающе, будто собирался покупать. Гладил ладонью истрескавшиеся с углов бревна, их расщепляющиеся торцы. Волнение отняло у него сила, он присел под стену сарая на подвернувшийся чурбачок. А отдохнув, опять ходил по двору между поленницами дров, бочек, веревками с бельем, казавшимся оранжевым в солнечном освещении. — Тебе что нужно? Ты.... кто будешь?—истощив терпение, спросила женщина. — А-а,— свое привычное молвил дядя Саша. Он не мог сказать, что он бывший хозяин этого пятистенка, этих флигелей, конфискованных у него в ту пору, о которой и зарубки в памяти нынешних людей не осталось, а если и осталась зарубка, то так, будто без значения. — А -а ,— повторил старик сипло, придавленно. Женщина пошаркала по земле метлой, перевела тяжелый зрак на меня.— Кто такие? Кто будете? — Да вот, такое дело...— как можно солиднее сказал я, следуя за сосредоточенной, пригнутой спиной дяди Саши. Тут женщина, должно, решила, что мы не из тех самых туристов, какие бродят по старым усадьбам, а представляем если не комиссию, то что-то вроде, и во взгляде ее засветилась надежда. В полусумраке сеней пахло гвоздичным мылом, этот же дух густо держался в большой комнате с лавками, полками у потолка, русской печью, облицованной белым мрамором; в створчатой двери между занавесками просматривалась другая комната, а за ней, вбок, еще дверь, тоже створчатая, в новую комнату. Потолок высоко, и это вводило в недоумение: с улицы-то пятистенник низкий, рукой крышу достанешь. — Доживаем вот свое,— жалуясь, придвинула нам табуретки хозяйка.— Доживаем. А так бы, по-доброму-то, еще крепкое все. Да и как... Каждая досточка обглажена руками своими. А оно... Вон уж с того квартала начали. Бульдозер, эта чертова страсть, и сюда скоро подойдет... А-а, вот от чего в сморщенных подглазьях женщины надежда; в тягость переселение, ей хочется дожить век свой тут, не съезжая. Д а , все эти пятистенки, все эти улицы с деревянной прелестью, с допотопной своей планировкой, подлежат обязательному сносу. В центре, на площади, и у автовокзала вывешен генплан. У жителей настроение чемоданное. Ждут. Но ждут по-разному. Одним опротивело топить дровами и углем печи, ходить за водой на колонку, бегать в оледенелый сортир зимой в угол двора — впереди у них радостная перспектива оказаться в благоустроенном уюте какого-нибудь высокого этажа. Другим же наоборот: эти к бревенчатым стенам и к печкам кирпичным прикипели намертво, не хотят, чтобы их оторвали, не прельщает их ничто, а тем паче бетонный уют; наслышаны они, что там и дух не тот сон теряется, и голова болит, и вообще срам садиться по нужде рядом с обеденным столом, так и свинья не делает. __ Хозяев-то помнишь? Какие были... Тогда, в том, в двадцать девятом...— Старик, все глядевший в пол, поднял голову и совсем близко нацелился в глаза женщины.— Тогда, в двадцать девятом... 111