Сибирские огни, 1987, № 1

знать не будут, кто такая старуха, зачем ходит, глаза мозолит. И э-эх-а-а. А что?—кондукторша спрашивала уже у меня, глядя размытыми зрачками.— Когда до таких лет, кому уж ... Зачем?^ На остановке два здания. Желтое, с мансардой и декоративным шпилем. И другое — синевато-серое, тяжелое, с колоннами, козырьком и широкими гранитными ступенями, выпирающими на тротуар. Под каменным козырьком, на ступенях, даже в самые солнечные июльские дни таятся прохлада и сумрак. # Оба здания — прошлый век. В одном аптека, в другом драматический театр. Может, один был архитектор, а может, не один. Но фантазия одна: с игрой этакой, с причудью. Проходя мимо, непременно голову завернешь. Взгляд зацепится или на пилястре, или на витом карнизе, на астрагале. В ту пору тайга подходила близко, к самым улицам, и архитектор, должно, не решался выйти из-под влияния лесной стихии. Та же ветвистость в камне, то же дыхание глубины и тайны. Слева от проспекта город вспух бетоном и стеклом, взгромоздился в двадцать этажей. Где-то она, тайга — ау! Да , да тут уж тайны нет. Многоэтажки все как бы вывернутые, растелешенные, как девицы в мини-юбочках, подмигивающие стеклами-глазками, обещающие что-то приятное и стыдное. Мы с дядей Сашей направляемся под уклон, так сказать, в тыл градостроительной цивилизации, где еще покоится заповедность черных бревенчатых изб под тесовыми да жестяными копчеными кровлями, где дремлет прошлый век в обнимку с историей. , Избы осели в землю по самые наличники. Человеку, идущему тротуаром, нельзя оступиться, — угодишь ногой в окно. Так по всей Лебедевой, по Монастырской, Крепостной, Приовражной, по всей Башенной... Вон там, на яру, была она, она самая—сторожевая башня. С нее казак следил за немирным киргизом-кочевником, крадущимся промоинами, меж увалами, с луком и горящим смольем на стреле. Вон там, вдоль красного, каменисто-песчаного уяра, нарушенного снизу бульдозером, по выбитой, в истоптанных бурьянах, равнине, проходила крепостная стена. Ничто, решительно ничто не напоминает ни о башне, ни о стене, а народ что-то кружит тут. Кружит. Что-то щемит людскую душу. А у меня мысли на тот счет, что, ну... Нет вот корешка, нету. А есть город. Гигантское урбанистское древо. А корня-то нету. Не сохранили. Будет ли чем дереву втягивать историческую перспективу из глубин? Такие мысли. Про это ли думает дядя Саша, семянящий впереди тонкими, подогнутыми ногами? Или его голове про это совсем ни к чему? Я имею в виду то, что башня и крепостная стена сгорели. В давнем, давнем веке. От смолья кочевника или еще отчего. Но тогда праздновалось столетие города, что же городской голова не восстановил сожженного? Потом отмечалось двухсотлетие. В царствование Николая I. Тогда через город шли первые политические каторжане. Городской голова не посчитал нужным восстановить корень? Опять руки не дошли. Трехсотлетие праздновали. Хмельное от азарта время. Пора ошалевших от свободы людей. Людям было не до старины, урра-а,— вперед; и бежали, как горная река в Саянах, прорвавшая тысячелетнюю запруду. Теперь трехсотпятидесятилетие. Ужель опять не уловит городской голова наш, что тут промашка явная и из миллионных своих средств не сыщет на то, чтобы подослать сюда, к каменисто-песчаному уяру, бригаду мужичков-плотников да дюжину лесовозов с листвяжными медными бревнами? Всего-то. 110