Сибирские огни, 1987, № 1

банкой из-под томатного соуса бегали через пляж, через лодочную станцию на бетонную эстакаду в зелененький флигелек. Озеро умиротворяло Александра Антоновича, приводило душу в согласие если не с миром, то с той обстановкой, что окружала его на черемуховом берегу. Нравился ему тут и суетящийся пестрый народ, и что-то-еще нравилось. Наш город готовился к своему юбилею: триста пятьдесят раз обернулась земля вокруг солнца с того дня, как на высоком красном песчаном яру над речкой Качей был поставлен острог с. целью охранительной. Сторожевая башенка с кучечкой изб, обнесенных бревенчатой стеной. Гарнизон казаков, воевода... Всхломленная, изрытая каменистыми оврагами, чужая степь, населенная чужими племенами. И осторожной росомахе, и антилопам, оленям, кабанам, водившимся здесь в бесчисленном множестве, и дикому киргизу-степняку это бревенчатое зачатие казалось прыщом на чистом густотравном теле свободной земли, свободной, вольной от веку. И жаждали, ох, ждали, когда наваждение такое исчезнет, по-всякому способствовали этому. Новый порядок, мир сибирским землям нес казачий гарнизон. Наивны были помыслы горячего, ревнивого киргиза-степняка освободиться от этого гарнизона, от пугающих своей основательностью изб, заборов, он по ночам поджигал эти избы, а днем выкарауливал одиноких русских пахарей и разрубал их кривым своим мечом в све- жесотворешюй прохладной борозде, перед сохой, полагая, что делает это по закону высшего рассудка. Ни поджоги, ни осады не пошли впрок. Избы и заборы охватили, вобрали всю долину, осели на холмах, перевалили через скальный кряж, протянулись по другим долинам, по речкам. С горькой тоской в замутненном сердце полупрйщуренно, из ущелья, глядел на это оттесненный киргиз-степняк, одетый в истерые, прохудившиеся волчьи шкуры, задумывая еще и ещё попробовать колонком ползучим проползти в темень сырой осенней ночи и пустить в крепость стрелу с горящим пучком смолья... Потомок того несчастного — где он сегодня? А вон: живет на шестнадцатом этаже, сидит перед цветным телевизором, смотрит кино про сибирскую историю, жует пластмассовым зубом сладкий подсохший пряник и удивляется пустой глупости своего предка. Кривой зазубренный меч, стрела с недогоревшим смольем, одежда из шкур — все это в музее, ступай и гляди, обостряй фантазию. К юбилею готовился, конечно, не город с его жильцами, а горисполком, сочинивший постановления и инструкции и размноживший их в типографиях: чтобы на каждую контору пришлось по дюжине таких бумаг. Город сам по себе не может готовиться, его можно лишь готовить. Жильцы в таких историях одни остаются равнодушными, другие, уловив, что на конъюнктуре можно выплыть, принимаются грести рьяно, всеми веслами, заражая своим напором других, «несознательных». Редакции газет пускались в розыски рекламного товара. Они находили самых старых горожан, отряхивали с них нафталин, причесывали, брали у них интервью и фотографировали на фоне эмблемы — бревенчатой четырехугольной, корьем крытой, башенки. Какіф-то образом наскочили репортеры и на нашего дядю Сашу. Он, босой, сидел у берега, под черемуховым кустом, в тени, закусывал печеными картофелинами, какие извлекал из ворошка горячей сизоватой золы. Репортеры потащили его из сырой, мороч.ной тени на солнце, поставили на песок у края воды, стали наводить на него фотоаппараты, щелкая Кнопками. Потом один, немолодой уже, в белых ботинках и синих вельветовых штанах, подвернутых по икры, с карандашом и красным блокнотом, почему-то загнанно дыша, стал задавать вопросы, глядя на дяди Сашины желтые, раздавленные, 108