Сибирские огни, 1987, № 1

— Ну, в отношении наказания, я бы не сказал. Тут, это самое... возразил племянник, вспомнив из своего опыта.— Наказывают да еще как! Чего, чего, а это-то!„ — Нету его! Нету! Кнута-то. Пряник только.— Щеки старика опять начинали темнеть.— Раз кусок жирный всем, какое тут может наказание быть? Пряник! Куда ни кинь, все она, грешному человеку, польза. Вот чудо! Свершилось! Чудо чудное! — Старик пускался приплясывать вдоль дивана, а пальцы правой руки приставлял к темени рожками, чертика изображал. — Да ты послушай,— останавливал Троицын.— Послушай, не мечись. Вот, к примеру... Но дядю Сашу уже понесло: — Да как же!.. Как же!.. До каких пор!.. Хозяин я, свое дело имел. Рабочие были... Не обижал я их, нет. Вон ходят и посейчас. Вспоминают как? Добром! А отчего? Знал я, что к чему. Сколько дать, сколько попридержать — знал. Как же. Лениться не давал. Ленивый — что лошадь зажиревшая, ляжет да оглобли боками выворотит. Не сдвинешь, нет, когда желудок не зудит. Чего бы там ни болтали. Тыщу раз испробовано... Нынче за воротами — там что? Добренький, славненький дядя, и каравай на руках. Пышный каравай такой. «Ко мне, ко мне»,— зазывает. И еще разные дяди, тоже все с караваями. Как тут не поддашься соблазну-то? Соблазн великий! Вот оно! А ты не смей... Дядя Саша обращался уже не к Троицыну, не к племяннику, не ко мне, а к кому-то высшему, в потолок глядел и грозил: — Не смей зазывать! Не смей! Чтобы халтурщик, вытурканный с производства за ворота, ничего там не сыскал, окромя голых камней. За воротами-то. Черный день убрали с глаз людей — вот оно! Черный день он должен стоять пугалом. Ага! — Философия, э-э, странная,— определял Троицын, пятясь к двери. — Бурундук отчего орешки в норку тащит? А? Отчего орешки в норку? — повторял дядя Саша.— Оттого тащит орешки, что боится. Чего? Черного дня боится. — Ну-ну,— кивал со слабым интересом солидный широкогрудый Троицын. — По-ранешнему, чего каждый стоил, тот того и добивался. Чего стоил, то и получал. Ты бы, думаешь, чего добился? — откровенно уличал дядя Саша отступающего Троицына. Эта самая обличительность, настырность в характере старичка меня иногда корежили. Ну, не то, чтобы уж очень, а все же этакой остудой окатывало. Я настораживался — ведь он свой острый язык мог обратить и в мою сторону. — Ну-ну,— подбирал локти к бокам Троицын. — Ничего б не «добился ты. Ровным счетом. Круглый нуль,— лихо и безжалостно обрезал дядя Саша бедного Троицына, обрезал как ветку с деревца. — Это почему же? — Троицын героически силился скрыть конфуз свой. Конфузился и я. Потому что принимал дяди Сашину откровенность на свой счет. — Внутреннего в тебе мускула нету — потому. И это опять будто в мой огород. Ох, старичишка! — Вот что,— продолжал он.— Потому что... Потому... Советская власть для тебя — царство. Мускул, выходит, тебе уж ни к чему. Ба-а- тюшки. — Ну-ну. Дядя Саша на это «ну-ну» уж вовсе взвинчивался: — Ба-атюшки! Один кто-то сработает, а все бегут в кассу. Как же, всем давай! Никто не разут, все при хлебе да еще и при шанежках. Вот уж чудо-то! 106